Избранное

Штритматтер Эрвин

С Гёте у меня уже имелся некоторый опыт. Когда мне было девять лет, деревенский учитель, видевший во мне вундеркинда, велел мне читать «Поэзию и правду» и перед всем классом рассказывать содержание. Я с мучениями продрался через два тома, при этом я частенько рыдал, а мама утешала меня, говоря, что ей в школе приходилось еще труднее, ее заставляли читать Ветхий завет.

Кончились мои гётевские чтения на том, что я рассказал своим одноклассникам кое-что о мальчике по имени Вольфганг, который вместе со своей сестрой расколошматил фарфоровую посуду просто так, из озорства. Но в результате мои одноклассники решили, что

юный Гёте был какой-то псих.

Позднее, когда я учился уже в пятом классе деревенской школы, нас терзали «Германом и Доротеей». Мы трижды читали этот отечественный эпос и трижды его анализировали. Этими анализами, этим умерщвлением литературы до сих пор, как я слышал, занимаются в школах с поистине прусским рвением, и я вынужден серьезно задаться вопросом, в чем же состоит прогресс нашей педагогической науки?

Однако замечание фрау Элинор выгодно подчеркнуло мою жажду просвещения. Я вознамерился как можно скорее опередить своих хозяек в знании Гёте и тем самым срочно добиться возможности прочесть роман Тины Бабе.

Между тем «Буковый двор» и его хозяйки странным образом угодили в «поток времени», и поток этот был национал-социалистским.

На полях между городом и деревушкой Блёвитц построили казармы. Ни одного прусского города без казарм, и вот уже и Тюрингия стала прусской, она перестала быть зеленым сердцем Германии.

В скором времени гроттенштадтские казармы были открыты. В местной газете напечатали призыв к гражданам округи жертвовать предметы искусства и просто красивые вещи на украшение офицерских комнат и столовых.

К моему изумлению, это подействовало даже на фрау Герму. Она стала писать портрет Гитлера.

Видела ли она когда-нибудь этого темного арийца? Не думаю. Она писала портрет по почтовым открыткам и фотографиям.

Отношения между нами, дамами Разунке и мною, стали теперь более доверительными. Они мне больше стали доверять или я им, это точно не установлено. Но теперь в машине то и дело возникали даже политические разговоры.

Дамы дали мне понять, что вынуждены были покинуть свой родной город Ригу потому, что им не нравилась водворившаяся там диктатура.

— А теперь? — спросил я. — Что теперь?

Возможно, что с моей стороны это было несколько нахально, недостаточно воспитанно для моих дам. Я не получил ответа, но я уже привык, что у нас между вопросом и ответом часто пролегает не менее километра. И в данном случае я получил ответ от фрау Элинор, километра эдак через три:

— Посмотрим, — сказала она, — если господин Гитлеррр нас не тронет…

Фрау Герма молчала. Ее господин Гитлер уже тронул… но фрау Элинор, по-видимому, забыла об этом, счастливая оттого, что вновь вернулась к своей музыкально-просветительской миссии. И я теперь тоже умолк, потому что иначе мне пришлось бы говорить о себе, а мне казалось неуместным говорить с дамами о том, какие у меня счеты с Гитлером или его людьми.

Но одно все же выяснилось из этого многокилометрового разговора: дамы ненавидят все прусское и все военное. Уже одно это было мне симпатично.

Их отвращение к военной форме после случая с пропащим братцем, казалось, еще более возросло. И потому я всякий раз удивлялся, когда Яна рассказывала на кухне, что фрау Герма пишет портрет Гитлера. Интересно, она и диктатора писала в трансе? Я на ничего по этому поводу сказать не могла.

Настала осень.

Непогожие дни и листопад, даже в Тюрингии с ее мягким климатом деревья оголились, туманные утра и звездные ночи, раскаленные осколки звезд летели сквозь черноту Вселенной. Я странствовал по миру Гёте. «Фауст», «Фауст», сколько же я с ним возился, особенно со второй частью. Выяснилось, что я очень мало знаю о старой классике, и мне пришлось многое наверстывать, и все это ради того, чтобы когда-нибудь с пользой для себя прочитать роман фрау Тины Бабе.

Фрау Герма закончила портрет Гитлера. Только Яна видела его раз или два.

— Глаза страшнючие, — сказала она, — совсем как у патера Задани, когда он ставил нас на колени на горох.

В городе в витринах подходящих для этого магазинов были выставлены пожертвованные на украшение казарм произведения искусства. Некоторые из них ясно показывали, насколько глубоко их создатель или создательница прониклись идеями национал-социализма.

Там была диванная подушка с вышитой на ней свастикой, вышитые или выпиленные лобзиком орлы, мюнхенская пивная, склеенная из спичечных коробков, и снова орлы, из стали и дерева, из жести и картона. Один учитель рисования исписал оконную занавеску сногсшибательными народными изречениями.

Все доселе неизвестные живописцы и скульпторы округи ухватились за возможность выбраться из безвестности на волне пожертвований.

Была там картина одного партайгеноссе, который носил значок академика живописи. Картина, пожертвованная им для оформления казарм, называлась «Нация на марше». На ней были изображены войска, в табачно-коричневых и похоронно-черных мундирах, все до единого солдата смотрят вперед, и только вперед, и маршируют, маршируют, налево, разумеется. Слева враг.

С той поры во мне навеки поселилось отвращение к обожающим символику провинциальным обер-живописцам. А налево или направо маршируют войска на этих исполненных символики полотнах, мне, с моим непреходящим отвращением к подобному лжеискусству, как-то все равно.

Однажды под вечер фрау Герма передала мне портрет Гитлера. Он был тщательно упакован и заклеен, мне поручалось отвезти его в книжный магазин Бульвера близ Рынка. Там он должен быть вывешен в витрине.

Прошел день. Портрет Гитлера работы фрау Гермы висел в витрине, и казалось, что люди в городе от появления этого стотысячного по счету портрета Гитлера не стали ни беднее, ни богаче, ни радостнее, ни печальнее, ни воодушевленнее, ни равнодушнее. Люди давно уже привыкли, что повсюду, в лавках и трактирах, в школах и канцеляриях, в приемных адвокатов и на бирже труда, даже в городской конторе по вывозке мусора, даже в банях, повсюду висел фотографический портрет любимого фюрера. Так что одним портретом больше, одним портретом меньше — город на это внимания не обратил.

Но так только казалось, на самом деле портрет Гитлера работы фрау Гермы привлек очень пристальное внимание, поскольку вечером позвонил хозяин книжного магазина.

Оказывается, городской обер-живописец надеялся со своей марширующей картиной быть вне конкуренции. А тут вдруг появился Гитлер фрау Гермы.

Академик живописи, разумеется, знал, что фрау Герма была ученицей Либермана, то есть ученицей еврея, и что поскольку она не принадлежит к имперскому отделу искусств, или как он там еще назывался, то выставляться не имеет права.