Избранное

Мэн Ван

На столе появились последние блюда; особое восхищение у присутствующих вызвал большой, специально приготовленный карп. Одна его часть, запеченная на открытом огне, имела серебристый оттенок, а вторая плавала в бульоне, который напоминал соус бешемель. Настроение у гостей еще больше поднялось. В это время принесли сладкое — шаньдунский деликатес под названием «Три неклейкие сладости», сияющие, как слиток золота, и гладкие, будто кусок яшмы.

Ни Учэн щелкнул языком и облизал губы. Он находился в отличном настроении, такого радостного возбуждения он не испытывал уже несколько месяцев.

Чжао Шантун, напротив, нахмурился и положил палочки на стол.

В этот момент Цзинъи, с шумом отодвинув стул, встала

из-за стола. В ее глазах блестели слезы, но она молчала.

Гости, уплетавшие за обе щеки, замерли. Ни Учэн, с аппетитом уписывающий бульон, был столь поглощен своим занятием, что не сразу заметил происходящее за столом.

— Извините меня, — проговорила Цзинъи, глотая слезы. — Мы сегодня пригласили всех вас, чтобы поблагодарить… и доставить вам хотя бы небольшое удовольствие… Я не могу не сказать этих слов… Только прошу, будьте снисходительны ко мне и простите мою бестактность…

Высокий слог, каким изъяснялась Цзинъи, ее дипломатический такт привели Ни Учэна в изумление.

— …Уважаемые господа, быть может, вы не поверите тому, что я вам сейчас скажу… В то время как я искала для своего мужа работу и, продав последнее, что имела, выхаживала его во время болезни, наконец, когда в третий раз от него забеременела… он, он… решил со мной развестись. — Цзинъи разрыдалась.

Присутствующие за столом переменились в лице. Цзинъи, захлебываясь от слез и забыв об изысканности слога, принялась изливать гостям все, что накопилось у нее за многие дни и ночи горьких раздумий, — слова, которые она повторяла себе даже не десятки, сотни раз.

Лицо Ни Учэна побелело. Он сидел без движения, словно пригвожденный, бросая растерянные взгляды на Цзинъи, гостей, на обеденный стол, за которым сейчас царил полный беспорядок. Казалось, он потерял способность реагировать на окружающее, тем более защищаться или хотя бы предпринять робкую попытку уйти в сторону от опасности.

Для Ни Цзао сообщение матери было страшным ударом. Ее рыдания и жалобы терзали сердце, но он не заплакал, потому что насмотрелся подобных сцен в избытке. Он устал от них.

— Мама, — тихо уговаривал он мать, — не плачь!

Пожалуй, наиболее невозмутимо держал себя Ши Фуган, правда, в самом начале он с испугом взглянул на плачущую Цзинъи, но тут же опустил глаза и принялся разглядывать остатки кушаний на столе, а потом перевел взор на носы своих ботинок. Он хранил молчание, всем своим видом показывая, что не собирается встревать в чужие дрязги и участвовать в чужих спорах. Вероятно, он исходил из принципа «Смотри на вещи, руководствуясь церемониями», который, возможно, бытует также и на Западе, а может быть, просто считал, что ничего особенного не произошло. Во всяком случае, он придерживался постулата о благовоспитанности. Сущность благовоспитанного мужа состоит вовсе не в том, что с ним никогда не случается неприятностей, а в том, что он не обращает на них внимания, то есть не придает ни малейшего значения тому, что происходит с ним или с другими людьми. Однако наблюдательный человек по почти незаметным для других движениям, в особенности по подрагиванию кончиков ушей, мог заметить, что Ши Фуган вовсе не витает в облаках, наоборот, он внимательно прислушивается ко всему, о чем говорится вокруг.

Рыдания Цзинъи могли растрогать кого угодно, любой человек, услышав ее жалобы и стенания, тотчас встал бы на ее сторону. Положение Цзинъи было действительно трагическим. Ее бесстыдно обманули, предали. В гигантском нагромождении обвинений, которые она выдвинула, можно было ощутить и проявленную к ней несправедливость, и безмерную досаду, и возмущение, и боль, и унижение. Ее жалобы, прерываемые рыданиями, сопровождались словами проклятий и грубыми выражениями из лексикона жителей ее родных мест; все это она адресовала мужу, и именно в этих проклятиях была заключена истинная обида, именно в их

силе и заключались тайные свойства, помогающие восстановить справедливость. Ни Учэн сидел потрясенный. Он не представлял себе, что жена способна так свободно и с воодушевлением выступать в общественном месте. Спустя много лет, вспоминая этот драматический эпизод, он был вынужден признать, что ораторский талант жены, равно как и ее умение раскрыть свои способности в критические минуты жизни, далеко превосходят его собственные возможности. Более того, ее ораторское искусство было, возможно, выше, чем у нынешних бюрократов, от которых несет мертвечиной и вульгарностью, и, вполне вероятно, даже превосходило возможности некоторых китайских дипломатов за границей. Кто знает, может быть, в ней таился и дар политика, и это помогало ей снискать симпатии людей, сокрушать противника, наносить смертельные удары по врагу. Как же он раньше не видел этого? Он называл ее «тупицей», «идиоткой». По-видимому, китайская «тупость» и «идиотизм», покорность скрывают в себе огромные потенциальные возможности. Эти качества настолько загадочны, что вызывают недоумение и оторопь, даже страх.

Цзинъи закончила свой рассказ, ее сотрясали рыдания. Официант, вбежавший в этот момент в зал, остолбенело застыл у порога. Он пучил глаза, пока Чжао Шантун не махнул ему рукой — тебе, мол, здесь не место. Громкие рыдания женщины, порой напоминавшие вой зверя, вызвали у всех присутствующих слезы. Испуганный Ни Цзао тоже громко заплакал. Лицо Ши Фугана изменилось, на нем появилось выражение нерешительности и даже беспомощности. Ни Учэн, будучи не в состоянии выдержать всей этой сцены, тоже зарыдал… Почему, почему человек должен жить на этом свете, беспрестанно страдая, почему он должен непременно мучить других людей?

— Цзинъи, — его голос прерывался от рыданий, — я виноват перед тобой!.. Уважаемые господа, я виноват перед всеми вами. Но поверьте, я делал все это ради всеобщего счастья, в том числе во имя счастья Цзинъи… Я все объясню, но, поскольку Цзинъи в положении, я постараюсь объяснить поделикатнее. Цзинъи, мы расстаемся, мы должны расстаться. Но я буду тебе помогать. Я уверен, что я на многое способен, более того, я верю, что мои таланты отнюдь не заурядны, я смогу проявить себя. Если я заработаю много денег, то тридцать процентов из них, нет, сорок, пятьдесят, даже семьдесят, да, именно семьдесят процентов я отдам тебе!..

Он не успел закончить свою речь, потому что в этот момент его взгляд встретился со взглядом доктора Чжао, в глазах которого он прочел ярость. Доктор оглядел всех присутствующих, посмотрел на Цзинъи и неторопливо встал со своего места. Покачиваясь, как обычно, он подошел к Ни Цзао и погладил его по голове, а потом направился в сторону Ни Учэна, подошел к нему вплотную и посмотрел ему прямо в глаза. Его лицо подергивалось.

— Что вы, что ты!.. — крик Ни Учэна застыл на устах.

Бах! Бах! Бах! На него одна за другой обрушились крепкие оплеухи.

— О мой бог! — воскликнул Ши Фуган. В его голосе на сей раз звучал неподдельный страх.

Действия доктора были неожиданны, почти мгновенны. Как говорят в подобных случаях: «От быстрого грома уха прикрыть не успел». Быстроте и ловкости ударов мог бы позавидовать даже чемпион по настольному теннису Чжуан Цзэдун (правда, он появился и стал знаменит лет двадцать спустя). В общем, никто не успел толком сообразить, что же произошло на самом деле. Сначала доктор закатил оплеуху слева, потом он нанес удар справа, затем перевернул ладонь и тыльной стороной руки нанес Ни Учэну еще один резкий удар по правой щеке. Последний удар оказался наиболее чувствительным, на лице Ни Учэна выступила кровь. Но чья это была кровь — Ни Учэна, которому выбили зуб, или доктора Чжао, содравшего кожу на руке, — определить было невозможно. И наконец последовал заключительный удар по левой скуле.