Избранное
Шрифт:
На следующий день Джованни Дрого добирается до Крепости. Повстречавшийся ему гарнизонный офицер всячески убеждает его в том, что ничего величественного в Крепости нет. Однако из разговора с ним Дрого узнает, что старая, маленькая, затерявшаяся в горах Крепость, до которой всего два дня пути от его родного города, стоит на краю пустыни, Именуемой Татарской.
Почему Татарской? — спросил Дрого. — Здесь что, были татары?
— В древние времена, возможно, и были. Но, скорее всего, это легенда. Ни в одну из войн никто к нам не подходил с той стороны.
— Значит, Крепость никому не была нужна?
— Никому, — ответил капитан.
Тайна, окружающая Крепость, так и не рассеивается. Что находится за границей, на которой воздвигнута никому не нужная крепость Бастиани, — никто толком не знает и даже как будто боится узнать. Крепость Бастиани — не просто пограничная крепость: она стоит на границе, за которой начинается Неведомое.
У молодого офицера, казалось бы, есть
Джованни Дрого уверен, что сам-то он не поддастся ни страхам, ни соблазнам Татарской пустыни. «И все же, — как утверждает автор, который иногда комментирует события, — какая-то неведомая сила препятствует его возвращению в город; возможно, хотя сам он того не замечал, она гнездится в его собственной душе». Проходят четыре месяца, военный врач уже готов подписать справку, позволяющую Дрого вернуться домой, когда тот бросает взгляд в окно и не узнает преобразившуюся вдруг Крепость. Ее стены, сверкая «таинственным и непостижимым живым светом», устремляются к небу, а сама она ширится и сливается с окружающими ее горами, становясь частью величественной и прекрасной природы. И мысль о возвращении домой начинает казаться герою странной и нелепой. «Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города — бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки. А здесь, в горах, наступала величественная ночь с бегущими над Крепостью облаками, ночь, сулящая что-то необыкновенное. И оттуда, с севера, таинственного, не видимого за стенами севера, — он это чувствовал, — надвигалась его судьба».
Молодой офицер считает, что его выбор был свободным, но автор романа думает иначе. Он утверждает, что участь Дрого была решена в тот самый момент, когда он, получив приказ, отправился на свое первое дежурство — на третий редут Крепости. Почему это так — рассказано в шестой главе. В нее включено лирическое отступление, где автор разъясняет содержание романа. Это отступление перекликается с одним из ранних рассказов Буццати — «Семь гонцов» — и дает тему для многих его последующих новелл, в частности для «Курьерского поезда». Автор сравнивает жизнь с дорогой, по которой идет человек, сперва уверенно и спокойно, а потом все ускоряя шаг, торопясь достичь какой-то ему самому неведомой цели. «Тебе за ту реку, скажут люди. Осталось десять километров, и, считай, ты уже на месте. Но дорога почему-то все никак не кончается… все хорошее осталось позади, далеко позади, а ты прошел мимо, не зная этого. Да, возвращаться уже слишком поздно, за спиной нарастает топот множества людей, идущих следом, подстегиваемых теми же иллюзиями, тем же миражем, пока еще невидимым на белой пустынной дороге». Джованни только кажется, что он выбрал крепость Бастиани. На самом деле Крепость выбрала его, став тем, что сам он склонен называть настоящей жизнью. Вот почему крепость Бастиани волшебным образом преобразилась в тот самый момент, когда Дрого решил отказаться от возвращения в город.
Пока Джованни молод и преисполнен надежд, для него поют «знаменитые серебряные трубы крепости Бастиани». Так как он — офицер, а Крепость стоит на границе с неким северным государством, то героические события, которых он нетерпеливо ждет и которые должны наполнить содержанием и смыслом его настоящую жизнь, по необходимости мыслятся им как военные действия, как отражение неизбежного, по убеждению всего гарнизона, нашествия северян. Однако летят годы, и ничего не происходит, Крепость ветшает, а гарнизон ее сокращается. Серебряные трубы поют все реже и глуше. Тем не менее Дрого не устает ждать. Ничего другого ему, впрочем, и не остается. Настоящая жизнь свелась к надежде, что когда-нибудь еще произойдет что-то поистине значительное и важное. В конце концов вражеская армия действительно подходит к крепости Бастиани. Готовится штурм. Событие, которого так долго ждал Джованни Дрого, наступает, но теперь он уже не в состоянии принять в нем участие. Он стар и смертельно болен. В самый решающий момент его с позором прогоняют из Крепости, чтобы освободить место офицеру, который может оказаться полезен. То, что представлялось Джованни Дрого настоящей жизнью, завершилось ничем, обернувшись трагическим абсурдом. «Ему почудилось, что бег времени словно по волшебству приостановился. Сначала был водоворот, затягивавший его в последнее время все глубже, а потом вдруг все исчезло, плоский мир застыл в неподвижности и стрелки часов побежали неизвестно в каком направлении. Дорога для него кончилась».
Однако в отличие от Кафки для Дино Буццати человеческая жизнь не абсурдна, или, вернее, человек может противопоставить себя абсурдному бегу времени. Буццати оставляет человеку надежду, которая, как бы мизерна она ни была, стоит больше вечного райского блаженства (см. рассказ «Падение святого»). Оказавшись на жалком, грязном постоялом дворе, одинокий, всеми покинутый, Джованни Дрого вдруг понимает, что главное событие его жизни еще впереди, что «ему представился небывалый случай вступить в последнюю битву, которая сможет оправдать всю его жизнь».
Главное событие в жизни человека — смерть. Все дело в том, чтобы человек осознал это и отнесся к смерти как к большому, но не абсурдному или катастрофическому, а вполне естественному событию жизни. Дрого понял, что совсем неважно, где человек встретится со смертью — на поле боя, на больничной койке или на постоялом дворе, важно, чтобы он сохранил при этом свое человеческое достоинство и свободу, чтобы он встретил смерть мужественно и спокойно, без унижающего человека трусливого страха перед Татарской пустыней. Именно такое понимание помогает Дрого, освободившемуся от героических иллюзий крепости Бастиани, вновь обрести самого себя: «И сразу же былые страхи рассеялись, призраки сникли, смерть утратила свой ужасный облик, превратившись в нечто простое и согласное с природой».
Автор «Татарской пустыни» смотрит на жизнь печально. Он не находит в ней ничего такого, что могло бы вызвать восторг и веру в лежащие за пределами человеческой личности трансцендентные смыслы и ценности, будь то Бог, достижения современной науки и техники или государство. Однако это вовсе не превращает Дино Буццати в «декадентского Смертяшкина», кокетливо эстетизирующего Смерть именно потому, что он видит в ней не великую жизненную реальность, а всего лишь один из атрибутов той игры, в которую ему хотелось бы превратить поэзию, искусство и само человеческое существование. «Татарская пустыня» порождена не пессимизмом, а гуманизмом, верой в самостояние человека, как сказал бы Пушкин, а также в возможность гармонии между человеком и окружающей его природой. Герой романа умирает улыбаясь, бросив последний взгляд на клочок звездного неба, видимый в окне грязного, пропахшего помоями постоялого двора.
Идеологический кризис середины 50-х годов, вынудивший наиболее передовую часть итальянской интеллигенции пересмотреть свое отношение к идеалам Сопротивления и отказаться от эстетики неореализма, творчество Буццати не затронул. И это понятно: умеренный консерватор, он, как уже говорилось, никогда не связывал с крушением тоталитарного режима Муссолини политических или социальных надежд и не питал иллюзий, утрату которых ему пришлось бы оплакивать. Так называемое неокапиталистическое общество потребления усилило его меланхолический скептицизм, но, дав ему новые сюжеты, не повлияло сколько-нибудь существенно ни на его миропонимание, ни на его литературный стиль. Именно в конце 50-х годов к Буццати приходит широкое признание. В 1958 году он издает сборник «Шестьдесят рассказов» и получает за него одну из самых престижных в Италии литературных премий — «Стрега». В 1960 году выходит повесть «Увеличенный портрет», которую критика тут же объявляет первой итальянской научно-фантастической повестью — очевидно, прежде всего потому, что это было просто хорошее, по-настоящему художественное произведение с весьма характерным для Буццати фантастическим сюжетом, но обставленное некоторыми аксессуарами модных в ту пору историй о роботах. За «Увеличенным портретом» последовал большой психологический роман «Любовь» (1963), имевший шумный и несколько скандальный успех, и сборник рассказов «Коломбр» (1966). В это же самое время Дино Буццати издает несколько книг стихов, пробует свои силы в драме, рисует декорации и комиксы и даже сочиняет либретто опер и оперетт, как правило, инсценируя собственные фабулы. Он живет напряженной творческой жизнью, сторонясь, однако, артистической богемы и сохраняя верность старомодной светскости стареющего джентльмена.
Однако литературные и художественные успехи Буццати не повлияли на его связь с газетой. Основным и главным его занятием всегда оставалась журналистика. Он по-прежнему публиковал в «Коррьере делла сера» острые, иногда несколько ироничные репортажи (в одном из них, «Крыши Кафки», написанном в 1964 году в Праге, он добродушно посмеялся над теми из своих критиков, которые усматривали кафкианство даже в посылаемых им телеграммах) и с конца 50-х годов вел раздел художественной критики. «Журналистика, — говорил Буццати, — является для меня не вторым ремеслом, а одним из аспектов моей профессии. Оптимум журнализма совпадает с оптимумом литературы. И я не понимаю, почему занятие журналистикой, если речь идет о хорошей журналистике, может повредить писателю. Более того, я думаю, что некоторые эпизоды повседневной хроники прямо и непосредственно содействуют достижению художественного эффекта».