Избранные диалоги
Шрифт:
Федр. Как это ты говоришь?
Сократ. Кому интересно, тем, по-моему, все станет ясно вот из чего: как можно скорее обмануть — если разница между уподобляемыми предметами велика или если мала?
{262} Федр. Если мала.
Сократ. Ну, а как можно незаметнее перейти к противоположному понятию: постепенно или сразу, резко?
Федр. Что за вопрос!
Сократ. Значит, тот, кто собирается обмануть
Федр. Это необходимо.
Сократ. А сможет ли тот, кто ни об одной вещи не знает истины, распознать сходство этой неведомой ему вещи с другими, {B} будь оно хоть велико, хоть мало?
Федр. Никак не сможет.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто судит обо всем вопреки тому, что есть на самом деле, и поддается обману, причиной их беды будет сходство между вещами.
Федр. Да, так оно и бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот искусно делал переход от одного сходного предмета к другому, кто каждый раз уводит от подлинно существующего к его противоположности? Да и как ему самому избежать заблуждения, когда он не знает, что есть на самом деле каждая вещь?
Федр. Этого никак не может быть.
{C} Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а только гоняется за мнимыми представлениями о ней, у того и само искусство красноречия будет, естественно, нелепым и грубым.
Федр. Пожалуй, что так.
Сократ. Хочешь посмотреть, что в речи Лисия, которую ты сюда принес, и в тех речах, которые мы с тобой произнесли, было, по нашему определению, искусным и что неискусным?
Федр. С превеликой охотой; а то ведь сейчас мы говорили голословно, без достаточных примеров.
Сократ. Видно, это какой-то счастливый случай, что обе сказанные речи {D} являют пример того, как человек хотя и знает истину, но может, забавляясь, завлечь речами своих слушателей. Я сам, Федр, виню в этом здешних богов. А может быть, и эти провозвестники Муз, певцы над нашей головой, вдохнули в нас этот дар — ведь я-то, по крайней мере, вовсе не причастен к искусству речи.
Федр. Пусть это так, как ты говоришь, но только поясни свою мысль.
Сократ. Ну-ка, прочти мне начало речи Лисия.
{E} Федр. «О моих делах ты знаешь, слышал уже и о том, что, по-моему, будет полезно, если мы с тобой поладим. Думаю, не будет препятствием для моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные потом…»
Сократ. Погоди. Ведь мы хотели сказать, в чем Лисий допускает {263} погрешность и что он делает
Федр. Да, так.
Сократ. Разве не всякому ясно, что с чем-то из сказанного им мы согласны, а что-то нас возмущает?
Федр. Кажется, я улавливаю твою мысль, только говори яснее.
Сократ. Когда кто-нибудь скажет слово «железо» или «серебро», разве мы все представляем себе не одно и то же?
Федр. Конечно.
Сократ. А если это будут слова «справедливость», «благо»? Разве не толкует их всякий по-своему и разве мы тут не расходимся друг с другом и даже сами с собой?
Федр. И даже очень.
{B} Сократ. Значит, в чем-то мы согласны, а в чем-то и нет.
Федр. Да, так.
Сократ. В чем же нас легче обмануть и где красноречие имеет большую силу?
Федр. Видно, в том, в чем мы блуждаем без дороги.
Сократ. Значит, тот, кто намерен заняться искусством красноречия, должен прежде всего определить свой путь в нем, уловить, в чем признак каждой его разновидности: и той, где толпа неизбежно блуждает в разноголосице, и той, где этого нет.
{C} Федр. Кто это уловил бы, Сократ, тот понял бы и прекрасную разновидность красноречия.
Сократ. Затем, по-моему, в каждом отдельном случае он должен не упускать из виду, а, наоборот, как можно острее чувствовать, к какой разновидности относится то, о чем он собирается говорить.
Федр. А как же иначе?
Сократ. Так что же? Как мы скажем: принадлежит любовь к тем предметам, о которых есть разногласия, или нет?
Федр. Да еще какие разногласия! Иначе как бы, по-твоему, тебе удалось высказать о ней все, что ты только что наговорил: она — пагуба и для влюбленного и для любимого, а с другой стороны {D} она — величайшее благо.
Сократ. Ты совершенно прав. Но скажи еще вот что, а то я из-за своего восторженного состояния плохо помню: дал ли я определение любви в начале моей речи?
Федр. Клянусь Зевсом, да, и поразительно точное.
Сократ. То-то же! Насколько же, судя по этим твоим словам, Нимфы, дочери Ахелоя, и Пан, сын Гермеса, искуснее в речах, чем Лисий, сын Кефала! Если я не ошибаюсь, кажется, и Лисий в начале своего любовного сочинения заставил нас допустить, что любовь есть одно из проявлений подлинно сущего {E} — правда, такое, как ему самому было угодно, — и на этом он построил всю свою речь до конца. Хочешь, мы еще раз прочтем ее начало?
Федр. Если тебе угодно. Однако там нет того, чего ты ищешь.