Избранные письма. Том 2
Шрифт:
И то еще приходит в голову: а может быть, я не прав. Может быть, для того, чтобы дело, наконец, шло нормально, единственное средство именно вести так, как намечается, то есть предоставляя работать другим…
Путано это, в письме не расскажешь.
Отчаянно хочется сделать так, чтоб разрубить этот гордиев узел! Можно ли его развязать?
Не знаю, все спуталось. Я могу быть сильным и решительным, когда мне все ясно. Иначе я выпускаю из рук все вожжи. Сейчас я здоров, не переутомлен, хочу сделать много, а чувствую себя связанным. И распутать цепей не могу — не знаю, с какого конца. Да и как лучше — не знаю. Беда, да и только! А надо мне решить до тех пор, пока сезон покатится.
Солнышко появилось. Сегодня холоднее — всего 8°, но, кажется, тихо, т. е. без ветра.
Ну, целую тебя. Шлю благословения. Тебе и всем, тебя окружающим.
В.
{186} 329. Л. Н. Андрееву[370]
6 октября 1916 г. Москва
6 октября 1916
Дорогой Леонид Николаевич!
Очень хорошо, что отношения с театром Вы перевели на официальную почву. Я доложил Совету не только пьесу, но и два Ваших последних письма. Посвятили Вам два заседания. Спешу сообщить результат, самое важное, к чему пришел Совет.
Совет согласился с горячо высказанным предложением Станиславского. Станиславский говорил приблизительно так: «Считаю его (т. е. Вас) самым талантливым современным драматургом. Если бы ему это понадобилось, то мы могли бы послать коллективное уверение за всеми нашими подписями. Если исключить Рабиндраната Тагора, то, кроме Блока, не вижу равных ему талантов нигде и в других странах. Но между нами, т. е. театром и Андреевым, какое-то важное непонимание друг друга, и с его стороны театр не встречает настойчивой и серьезной попытки понять наше артистическое искусство и помочь устранить то, что мешает нам слиться. Театр готов идти навстречу этой попытке как угодно, не только материально, но и на деле. Например, представить в полное его распоряжение (живи он в Москве) ансамбль для его пьесы, чтобы на самой работе артисты и автор пришли к какому-нибудь гармоническому соглашению».
Словом, Совет постановил, что Художественный театр готов идти на все, что только в его силах, для того чтобы утвердить в нем драматурга, талант которого он высоко ценит. Но театр не может и не хочет подделываться, лгать или подчиняться таким Вашим требованиям, как автора, которые враждебны его искусству. Если театр ошибается, чего-то не понимает в Вашем творчестве, то первым шагом к желательному сближению был бы какой-то ряд бесед. Было бы отлично, если бы Вы приехали к нам.
Сейчас театр переживает одну из самых серьезных полос своего существования. Пересматривается все его дело, и как искусство, и как организация. В основу этого пересмотра положено стремление к настоящей правде, искренности, строгости {187} к самому себе. Может быть, никакие беседы и совместная работа ни к чему не приведут, может быть, для Ваших пьес нужна или другая труппа, или полное подчинение артистов автору; может быть, Художественный театр через известное время и сам поймет свою ошибку; может быть, Художественный театр и Вы — два таких различных организма, которые духовно слиться не смогут, но так как может быть и радостное противоположное, то было бы грешно не использовать для этого радостного всех средств. Пора перестать бояться всего того, что по поводу этого могут говорить и писать, и какой-нибудь газетной шумихи, которая якобы обидит чье-нибудь самолюбие. Если Художественный театр и Вы стоят друг друга, то и дела их достойны уважения друг друга, а попытка полного сближения между ними неизмеримо выше всяких уколов самолюбия[371].
В искренности всего, что я Вам пишу, сомневаться Вы не должны.
Я хотел Вам обо всем этом телеграфировать, но такого длинного текста не выдержит никакая телеграмма. А задержал я ответ для того, чтобы он был исчерпывающим.
Буду ждать от Вас вестей.
Вл. Немирович-Данченко
330. А. А. Блоку[372]
Середина
Дорогой Александр Александрович!
Вам пока не надо приезжать для репетиций. То есть актеры еще не чувствуют в авторе необходимости.
Вот как шла работа. Весной, после Вас, артисты сделали репетиций пятнадцать[373]. С тем и разъехались на лето. Осенью театр был занят старым репертуаром, а с конца сентября репетиции «Розы и Креста» возобновились, но уже сразу со мной. Я прослушал сначала, что было сделано, и, совсем не удовлетворившись, начал вести репетиции (вернее, беседы) по-иному. Кажется, волнение было хорошего качества. Потом произошел {188} перерыв: я захворал, дней на восемь. И вот только недавно начали уже просто репетировать, как бы покончив с беседами. И то, что мы сейчас делаем, для Вас еще не представляет интереса. Когда же мы сделаем «рисунок углем», когда станет ясно, какими возможностями обладают артисты для приближения к поэме, тогда надо будет вести репетиции в постоянном Вашем присутствии. Это будет не раньше конца ноября.
Тем временем мне стало ясно, что надо по музыкальной части[374]. И тем же временем сговорились мы с Добужинским.
Вот побеседуйте поподробнее с Добужинским. И, кстати, скажите ему, что я жду от него материалов очень скоро.
Если Вы совсем свободны и приедете на день, на два, то, конечно, польза будет от нашего свидания. В особенности мне повидаться с Вами было бы хорошо. Я рассказал бы Вам, чем я увлечен, какие у меня замыслы, а Вы прокорректировали бы меня.
Но если Вам трудно приезжать теперь, то на месяц, полтора я вреда постановке не принесу.
Жму Вашу руку.
В. Немирович-Данченко
331. А. А. Блоку[375]
1 ноября 1916 г. Москва
1 ноября 1916 г.
Дорогой Александр Александрович!
Раз Вы не приезжаете, попробую рассказать Вам, как обстоит дело.
Однако все под секретом.
Времени прошло много, а сделано очень мало. От множества причин. Сначала — внешних, т. е. болезни, занятия со старым репертуаром и т. д. А потом — и внутренних. Эти важнее.
Прежде всего роли все-таки разошлись не блестяще, не так, как это иногда бывает с более счастливыми пьесами, сразу находящими настоящих исполнителей.
Жданову я заменил Лилиной[376]. Долго искал, кем заменить. Остановился на Лилиной, устранив опасность, что она будет {189} не слишком молода: все-таки же Граф поручил ей свою юную жену. «Прозаичность» Лидиной не мешает делу. Роль, когда Лилина вникла, нравится ей. Но работает она всегда очень долго, кропотливо и не заботясь о времени.
Самая большая моя мука — Гаэтан. Делаю все от меня зависящее, все, что в моих силах, чтоб из Шахалова вышел Гаэтан[377]. Я этого актера совсем не знаю. Пока мои заботы не приводят решительно ни к чему. Я думаю, и не приведут. И понемногу давно уже упорно ищу Гаэтана, хотя бы про себя одного. Конечно, надо было играть Гаэтана Качалову, а Бертрана Массалитинову или Леонидову. В крайнем случае — Гаэтана Леонидову. Но вот подите же, влюбился Качалов в Бертрана, и если у него отнять это, он сразу, что называется, скиснет. Я опасаюсь этой операции. При том же Капеллана тоже нету никакого, кроме Массалитинова. Отдать Асланову — маленького роста, получится дешевенький «штамп». А надо, по-моему, жирное животное. Что же до Леонидова, то, во-первых, он все еще на положении больного, даже капризного больного, а во-вторых, — Вы были против него как крестоносца все равно в Гаэтане или Бертране. (Помните Ваше замечание у меня в Петрограде? Я с этим не очень согласен — хотя понимаю Вас.)