Избранные письма. Том 2
Шрифт:
Обещал помочь им в «Розе и Кресте», но еще не был ни разу[591].
Вообще же боюсь, что 2-я Студия не переживет кризиса. Да и нехорошо у них, там, внутри. <…>
В 4-й Студии никак не справятся (да и не справятся!) с «Кофейней»[592]. Я еще раз смотрел… Нет там ни режиссеров, ни актеров… Не представляю, что будет с этой студией.
{280} 3-я скоро, может быть, покажет «Женитьбу».
Вообще очень плохо по студиям.
На концерте, который редакция «Театр и музыка» устраивала как посвящение Художественному театру, Луначарский говорил
А между тем меня все еще спрашивают, вернется Худож. театр в Москву или нет? — Да какое же может быть сомнение! — говорю я. — А мы думаем, не вернется, — говорят люди.
Надо бы что-то придумать, чтобы не сомневались…
И вообще, — я опять думаю, думаю!..
И если бы Вы знали, как холодно и сумрачно становится на душе, когда среди этих дум о будущем вдруг придет «от вас» какое-то, с виду маленькое, кажется, незначительное сообщение, но от которого так и ударит безнадежностью.
Так и вспомнится все то, что горой нагромадилось в недавнем прошлом и что завело в тупик весь театр, со всеми нашими спорами в комнате Товарищества, бесконечными перебираниями все одного и того же, с несправедливостями, сплетнями, болтовней…
Какая-то поразительная мешанина талантов, прекрасной техники и всевозможного вздора…
А между тем сейчас в театре не хватает именно прекрасных актеров. Я уж говорил это. Просто хороших актеров. Не гениев, не откровений, но простых, ясных, смелых и стройных актеров.
Крепко обнимаю Вас.
Целую от души Перетту Александровну.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
{281} 388. Из письма О. С. Бокшанской[593]
24 декабря 1923 г. Москва
24 дек.
Буду писать как попало, дорогая Ольга Сергеевна.
Что-то мне от писем из Америки все грустно в эту зиму. Все что-то плохо. Не только сборы и не только те или другие нелады в труппе, и не только мысль, что и художественная сторона спектаклей не на высоте, а что-то еще, и еще… и еще…
Чтоб не зарываться в деталях, обобщить, — скажу так.
Самое плохое, что всегда было в Художественном театре, самое плохое — это отсутствие прямоты, лицемерие, двойная игра, компромиссы и направо и налево, всегда кого-то надо надуть, от кого-то что-то скрыть, кого-то припугнуть или эпатировать, а кого-то обманно приласкать, — дипломатия самого неудачного направления, однако непрерывная. В Художественном театре вечно боялись ставить вопрос широко, прямодушно, мужественно, бесстрашно. Так и перед публикой, так и перед общественным мнением, так и внутри, среди своих. И вечно мы во что-то драпировались. И вечно отлынивали от простой прямой ответственности, прячась за ту или другую, всегда красивую, драпировку.
И новый поворот судеб, новая жизнь ничему нас не научила. Эта новая жизнь,
Я именно об этом особенно говорил в Варене[594], именно об этом я особенно писал Качалову по поводу роли Штокмана. Как никогда, может быть, у Штокмана надо брать пример, как надо играть на сцене, и как надо вести себя в жизни, и как надо устанавливать взаимоотношения по профессии.
Вот!
{282} А между тем я чувствую из всех писем, из рассказов обо всем, что делается у вас и как живут, что там все осталось по-старому, если не еще хуже старого. Та же непрерывная забота проплыть между Сциллой и Харибдой, все с оглядкой и с думкой, ни в чем крепко не убежденно, ни за что не готовые побороться, компромиссы, лавировка… рабство…
Не хочется распространяться, потому что боюсь кого-нибудь зря обидеть. Но когда я думаю о будущем и вместе с тем припоминаю, как все эти наши недостатки проникали во все щели и поры нашего театрального существования, то я испытываю безысходность. Нужна особенная мужественность, нужна исключительная авторитетность и непоколебимость общего тона и направления, а у нас по уши зарылись в мелочи…
Пусть Вас не обвиняют, будто бы Вы пишете мне всякие сплетни. Вы мне пишете десятую долю того, что другим пишут их близкие. Здесь всё знают. Знали о плохих сборах раньше, чем я. … И о том, как идут «Карамазовы» (кроме первых представлений), и разные эпизоды о «Трактирщице». И пр. и пр. И еще… и еще…
Ваши письма из Америки меня вполне удовлетворяют. Кроме Ваших, я получил одно от Василия Васильевича[595], очень трогательное ко дню юбилея, и одно от Бертенсона, которое мне доставило мало удовольствия: какой-то образчик заурядной петербургской дипломатии. Это письмо им написано в то время, когда сюда уже пришли разные вести, которые Бертенсон находит нужным в письме ко мне или скрывать, или переиначивать, или золотить…
Вы все жалуетесь, что я Вам не пишу. Мне кажется, что вам вообще отсюда пишут обо всем, что у вас все знают. А мне трудно сесть за письмо.
Рассказывать о моих работах художественных мне не хочется, не хочется болтать на эти темы. А так вообще писать — не до того.
Впрочем, вот пишу же.
… В 1-й Студии скоро пойдет «Любовь — книга золотая» А. Толстого.
3-я наконец скоро покажет «Женитьбу». Там дела смутны. {283} Захава и Тураев увлекаются Мейерхольдом и стараются увлечь других. Мне все время приходится вмешиваться.
2-я показывала мне вчерне два действия «Невидимки»[596], а сегодня показала совсем вчерне два действия «Розы и Креста».