Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Мы с Нильсом не выдержали и расхохотались. Но Ларс ничуть этим не обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши гнев на милость, рассмеялся вместе с нами.
– Да, я все выкладываю как есть, - продолжал он.
– И ежели бы ты порой не был вполне свойский па рень - не то чтобы свойский, а услужливый и обходи тельный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я...
– Чего тогда?
Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со смехом отвечал:
– Тогда всыпал
– А ну, пощупай мои мускулы, - сказал Нильс.
– Вы это о чем?
– спросил подошедший капитан. Он уже встал, оказывается, хотя время было без ма лого шесть.
– Ни о чем, - в один голос ответили Ларс и Нильс.
– Как дела с запрудой?
– спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа, обратился к Нильсу: - Пусть мальчик отвезет меня на станцию. Я еду в Христианию.
Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс - рыть канаву, но какая-то неуловимая тень омрачила на ше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал:
– Жалко, что капитан уезжает.
Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам, ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему понадоби лось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не встала фру?
Да, теперь они часто ссорились.
Опять дошло до того, что они почти не разговари вали друг с другом, а если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив, просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось главным образом для людей и ни для чего более.
Как это все печально!
Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала - ни гостей, ни веселья, ни шу ма, ни радости, одно только горе и стыд.
Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бре мя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забыв шись, говорила: «Ты знаешь, мне так нездоровится!» или: «Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!» Тогда он отвечал: «Перестань, Ловиса!» - и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: «Опять ты мне напоминаешь?» - «Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной».
– «Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было луч ше!» - «Или у твоего молокососа!» - «Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты».
Ах, какие безответственные слова она говорила, на верное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг - и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я сно в а начал рев новать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожи лым людям, следует отдавать предпочтение? Или это не искушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Грин хусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго си дела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воз двигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую при вычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрыва ние с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где прав да - неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен - тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла:
– Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода.
Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подо шла ко мне и спросила:
– А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в Эвребё?
Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся ответить, что как же, как же, помню.
– Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь?
Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось пого ворить именно со мной, чтобы как-то рассеяться. Я ре шил помочь ей, пойти навстречу. Кстати сказать, воспо минания и меня взволновали. Я ответил:
– Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем озябли.
– Не я, а ты, - перебила она.
– Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое одеяло.
Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не так уж изме нили меня.
– Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а пом ните, как мы вместе ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали меня.
Я обхватил руками столб и прислонился к перилам.
Должно быть, это движение ее оскорбило, она ре шила, что я вознамерился завести с ней длинную бесе ду, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется, я слишком много себе позволил, но после долгих скита ний я как-то отвык от всяких тонкостей.
Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно. Нет, нет, она была той же при ветливой, просто стала обидчивой и подозрительной из- за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обыч ной неловкости.
– Ну хорошо, - сказала она, - надеюсь, тебе живет ся в Эвребё не хуже, чем тогда.
Она кивнула мне и ушла.
Прошло несколько дней. Капитан не возвращался, зато он прислал жене ласковую открытку, где писал, что надеется быть дома через неделю и одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода.