Избранные произведения
Шрифт:
Признаюсь, что, несмотря на мое любопытство, естественное для человека науки, внимание мое разрывалось между отцовой химией и дочериной грацией. Аугуста преображалась поистине фантастически: войдя в лабораторию, она вздохнула глубоко и с удовлетворением, как человек, вдыхающий душистый воздух полей. Чувствовалось, что она дышит родным воздухом. Я дотронулся до ее руки, и она, с непосредственностью, свойственной наивной чистоте, потянула мою руку к себе, взяла в свои и сжала в подоле платья. В это мгновенье капитан прошел мимо места, где мы сидели,
— Видите, — шепнула она мне на ухо, — отец одобряет.
— А-а! — произнес я то ли весело, то ли испуганно при виде подобной откровенности со стороны молоденькой девушки.
Тем временем капитан усердно трудился над превращением угля в алмаз. Чтоб не задеть самолюбия изобретателя, я делал время от времени какое-нибудь замечание, на которое он каждый раз с готовностью отвечал. Однако же внимание мое было целиком поглощено Аугустой. Невозможно было скрыть это ни от кого: я уже любил ее. И, к вящей своей удаче, был любим ею. Женитьба была бы естественной развязкой этой взаимной привязанности. Но мог ли я жениться на ней, оставаясь добрым христианином? Эта мысль несколько смущала мой дух. Скрупулезность совести!
Девушка была продуктом химии; ее единственной купелью был сосуд с серой. Наука моего знакомца все это объясняла, но мое сознание отказывалось все это принять. А почему, собственно? Аугуста была не менее красива, чем любая другая красивая женщина, даже красивее, может быть, — по той же причине, по какой лист дерева, тщательно выписанный художником, красивее живого листа. Она была созданием искусства, и познания ее создателя очистили человеческий образ от всех погрешностей, чтоб создать образ идеальный, экземпляр, единственный в мире. О я, несчастный! Ведь именно эта идеальность будет разделять нас с нею в глазах всего света!
Не скажу, сколько времени употребил капитан на превращение угля; я потерял счет времени и смотрел только на девушку, впиваясь взглядом в ее прекрасные глаза, где заключалось все колдовство и все коварство морских глубин.
Внезапно едкий запах лаборатории стал ощущаться с большей силой. Я, непривычный к нему, почувствовал легкую дурноту и хотел было выйти, но Аугуста попросила меня остаться.
— Уже скоро! Уже скоро! — восторженно восклицал капитан.
Этот возглас был для нас указанием: я остался сидеть где сидел, созерцая его дочь. Наступила долгая тишина. Наконец мое экстатическое созерцание было прервано возгласом капитана:
— Готово!
И действительно, он подал нам на ладони алмаз, превосходнейший и лучшей воды. По величине он был вполовину меньше куска угля, послужившего для химической обработки. Я, после случая с созданием Аугусты, ничему уже больше не удивлялся. Я поздравил капитана. Что же касается дочери, то она бросилась ему на шею и крепко расцеловала.
— Я вижу, дорогой мой капитан, что так вы скоро разбогатеете. Вы можете превратить в алмазы столько угля, сколько захотите.
— Зачем? — спросил он. — В глазах исследователя природы алмаз и каменный уголь имеют одну цену.
— Да, но в глазах света…
— В глазах света алмаз — это богатство, я знаю; но богатство это — лишь относительное. Предположите, дорогой сеньор Амарал, что угольные копи всего мира при помощи некоей гигантской реторты обращаются в горы алмазов. На следующее утро мир проснулся бы нищим. Уголь — это богатство, алмаз — это роскошь.
— Согласен.
— Я делаю это, чтоб показать, что я умею и что познал; но я ничего никому не скажу. Пусть эта тайна останется со мной.
— Но разве вы трудитесь не из любви к науке?
— Нет. Я чувствую определенную любовь к науке, но это любовь платоническая. Я тружусь, чтоб показать, что познал и что могу сотворить. Что же касается других, то мне не важно, станет ли это им известно или нет. Пускай назовут меня эгоистом; я утверждаю, что я — философ. Хотите, я подарю вам этот алмаз как образец моего искусства и залог моего расположения к вам?
— Согласен, — ответил я.
— Вот он, берите; но помните всегда, что этот сверкающий камень, столь жадно отыскиваемый всеми, так дорого ценимый, способный разжечь войну между людьми… что этот камень — лишь кусок угля, и ничего более.
Я спрятал свой бриллиант, который и впрямь был великолепен, и покинул лабораторию вслед за капитаном и его дочерью. Наибольшее впечатление во всем этом производила на меня девушка. Я не променял бы ее на все драгоценные каменья в мире. Каждая минута, проведенная рядом с ней, увеличивала мою зачарованность. Я чувствовал, как наполняет меня всего безумие любви; еще день — и я буду неодолимо соединен с этой женщиной; расстаться с нею означало бы для меня смерть.
Когда мы вернулись в столовую, капитан Мендонса хлопнул себя по лбу и сказал дочери:
— Я и забыл! Ты ведь, кажется, хотела попросить меня о чем-то?
— Да… Но теперь уже поздно, лучше завтра. Вы ведь придете, доктор Амарал, правда?
— Без сомнения.
— В конце концов, — сказал капитан, — он привыкнет к моим работам… и поверит во все.
— Надеюсь. Вы так наглядно доказываете… Правда, очевидно, на вашей стороне; мир очень многого не знает.
Мендонса, слушая меня, так и светился от гордости. И взгляд его, более блуждающий, чем когда-либо, отражал, казалось, все головокружительное движение его мысли.
— Вы правы, — сказал он после короткого молчания, — я очень возвысился над прочими. Мой шедевр…
— Вот он… — прервал я, указав на Аугусту.
— Пока что… — отозвался капитан. — Но у меня на уме нечто еще более потрясающее: мне думается, я открыл способ создавать гениев.
— Как это?
— Беру человека с талантом, выдающимся или средним, или даже человека никчемного и делаю из него гения.
— Это нетрудно…
— Нетрудно? Да это почти невозможно. Я изучил это… Нет, не изучил, я открыл это, натолкнувшись на одно слово в арабской книге шестнадцатого века. Хотите, покажу?