Изгнание из ада
Шрифт:
Неожиданно Фернанду цапнул Мане между ног, ухватил только штаны, засмеялся:
— Тебе? Что тебе удастся? Слышь, малявка, ты ведешь протокол, а дело делаю я! Я сам…
В этот миг на площадь выехала карета.
— Открой мне секрет!
— Какой?
— С тех пор, конечно, много воды утекло, и все-таки, не знаю почему, мне хочется знать. У тебя тогда было что-то с Туреком?
— Что-что?
— С Туреком. Это останется между нами. Да что я говорю, дальше меня не пойдет!
— Виктор!
Мане увидел, как Мария вдруг остановилась. До чего же большие у нее глаза! Или это от удивления? И Фернанду вдруг вскочил и мгновенно замер как вкопанный. Теперь Мане упирался взглядом в пояс его штанов, поднял глаза — Фернанду стоял открыв рот. Остальные ребята тоже медленно
За каретой! Никогда еще они не видали такой кареты. Кто же приехал в Комесуш в этакой карете? И куда направляется? Наверняка в Позада-Леан-д'Ору. Бежим скорее! Кто же, кто выйдет из кареты?
Мария поравнялась с Мане. Никогда ему не забыть ее лицо, взгляд, каким они обменялись, родимое пятнышко на ее щеке — на левой? Она была справа от него, значит, на левой; или она все-таки обогнала его слева? Тогда, выходит, на правой. Впоследствии он часто будет думать об этом, снова и снова воскрешая в памяти эту картину, и родимое пятнышко будет перескакивать туда-сюда, слева направо и опять налево, направо-налево, а в промежутках улыбка, кривоватая, рот с очень пухлыми, круглыми губами, уголки которых слегка опущены книзу, рот Хильдегунды, прелестный, так и просит поцелуя, но с одной стороны чуть кривится, заносчиво, неуверенно, алый, невероятно алый закат, карета замедлила ход, Мане услышал цокот конских копыт, топотанье их собственных ног по мостовой, увидел прямо перед собой Марию, ее косы, подпрыгивающие вверх-вниз, увидел огромные гнедые конские крупы, двух сменных лошадей, привязанных к задку кареты и заслонявших ее, карета въезжала под арку постоялого двора «Золотой лев», во внутренний двор, солнце вот-вот зайдет, ему пора домой, сию же минуту. Он боялся. Откуда-то вдруг выбежали двое мужчин, принялись отталкивать детей от кареты, отгонять резкими окриками, Мане успел заметить мужскую руку, которая на миг отвела в сторону занавеску на окне кареты и тотчас вновь ее опустила, — тонкая, костлявая рука, очень длинные пальцы, массивный перстень, темно-красный камень, стемнело, небо тлеет красным огнем заката, пора — он побежал домой.
Мане единственный из всех не увидел человека, который будет допрашивать его отца, а затем и мать, пытая их на дыбе, вынуждая к признаниям с помощью испанских сапог, маятника и иудиной колыбели.
Дети побежали к заднему фасаду «Золотого льва», где конюшни и двор отделял от улицы только дощатый забор. Может, там какая-нибудь доска отстала. А можно и самим ее оторвать. Или перелезть через забор. Еще разок взглянуть на карету, хоть одним глазком посмотреть на пассажира норовила не только ребятня под водительством Фернанду. Торговцы выходили из лавок, таращились на гостиницу, те же, кто приметил карету в окно, высыпали на улицу и собрались перед «Львом», слонялись вокруг, делились наблюдениями и домыслами. А Мане со всех ног мчался домой, полный ненависти к отцу, к этому…
— Евреи! — Вот это крик так крик, Мане замер. Прямо перед собой он увидел бородатого старика, который, поднимая вверх песочные часы, закричал снова: — Эй, евреи! Запирайте лавки, сейчас начнется суббота! — Он захихикал, да с такой натугой, что едва устоял на ногах, и продолжил: — Евреи! Запирайте лавки, сейчас начнется суббота!
Мане хотел увернуться от старика, который ковылял ему навстречу, а при этом упрямо поднимал вверх песочные часы, словно они служили ему опорой и без нее он мигом рухнет.
Мальчик стремглав побежал дальше, оставив старика далеко в стороне, но то и дело на него оглядываясь, и вдруг — бац! — уперся во что-то, налетел на прохожего.
— Эй! Куда летишь? — воскликнул тот, крепко схватил его за плечи, остановил. Мане вскрикнул, коротко, хрипло, не в силах перевести дух, и всё: больше он двигаться не мог. Рубаха мужчины, на которого он наскочил, его запах, сила хватки; взгляд назад, на старика, ковыляющего к нему. Как назло, прямиком к нему. Старик громко хихикает, тянет вверх песочные часы, кричит.
— Вот! — кричит он, а тем временем все прохожие останавливаются и, подобно лавочникам, замершим возле своих дверей, молча наблюдают за этой сценой. — Вот здесь, евреи, песок с берегов субботней реки! Смотрите! Сейчас начнется суббота! — Он уже прямо перед Мане, сует ему под нос огромные песочные часы, шепчет: —Беги скорее домой, еврейчик! Во всю прыть беги! — И опять хихикает как безумный.
Дома Мане ожидали до невозможности жарко натопленная кухня, две свечи на столе, пресный плетеный хлеб в корзинке под вышитым платком, отец, мать и сестра, сидящие в полном оцепенении, будто не он, а они пережили только что случившееся. Долго ли проживешь, если толком не удается продохнуть? — спросил себя Мане.
Эту карету он никогда не забудет. Но описать сможет лишь через день, встретившись с остальными и упорядочив их наблюдения: карета, пожалуй, втрое или, как полагало большинство, по меньшей мере вдвое превосходила размером парадный рыдван графа Рамалью Гонсалвиша да Мота, самого уважаемого, самого богатого и влиятельного дворянина в Комесуше. Построена из столь же редкой, сколь и драгоценной американской древесины (Фернанду, сын столяра: «Точно, настоящий корбарил!»), чем объяснялся и темно-красный отлив, и, опять же по словам Фернанду, «легкость хода», ведь «древесина эта очень твердая, а одновременно необычайно легкая. При таких большущих колесах, какие мы видели (тут все согласно закивали: да, видели!), и надлежащих рессорах ни громыханья нету, ни тряски! Как по маслу едет!» Однако, кроме величины и роскоши, в особенности завораживало ребятишек другое, совершенно незаурядное, новое, — окна. Они были треугольные. Большие и треугольные, а вместо простого крестового переплета в треугольнике помещалась овальная вставка в форме глаза, так что треугольники окон с вписанными в них овалами являли собой как бы очи Божии. Внутри виднелись бархатные занавески. Под окнами золотые буквы, и этот вопрос остался спорным: выведены золотой краской? выложены сусальным золотом? сделаны из массивного золота? что за буквы? каков их смысл? Остальные ребята по-прежнему отчетливо, как наяву, видели их перед собой. Рисовали палочками на песке.
— Иисус, — сказал Мане, — это значит Иисус\
— Наш малявка спятил! — Фернанду. — Думает, Иисус приехал в Комесуш!
Как же они хохотали.
Но теперь Мане мог рассказать дома о том, что он видел. Отец очень заинтересовался:
— Дайте ему сказать! Ну-ка, повтори!.. Что за буквы?.. Золотая краска или сусальное золото — не имеет значения! Что за буквы там были? Буквы!
Мане пришлось сесть за стол, и отец выложил перед ним карточки с буквами.
— Эта буква? Или вот эта? Или вон та?
Отец, мать, сестра обступили его, склонились над ним. Долго ли проживешь, не дыша? Когда они наконец умрут?
— Ты же знаешь буквы! Ну что ты как маленький! Показывай! — Эштрела.
— Вот! — в конце концов сказал Мане. — Вот эти буквы были на карете. Все в завитушках да еще вроде как переплетенные между собой, но, по-моему, именно эти! — На столе лежали три буквы: «J е М».
— Justitia et misericordia [4] , — проговорил отец. — Они здесь!
4
Правосудие и милосердие (лат.).