Изгнание из ада
Шрифт:
Эсфирь сказала ему не все. А Самуилу Манассии не дано было постигать чутьем, по обрывочным сведениям делать вывод о целом, вживаться в мысли другого человека. Пожалуй, Эсфирь имела куда больше необходимых раввину способностей, нежели ее брат, только вот, увы, родилась женщиной. И при всех своих духовных задатках интересовалась исключительно мирскими делами. Из изгнания и бегства она извлекла для себя урок: коль скоро вера, не важно какая, могла стать угрозой для жизни, привести к гонениям и убийству, бегству и бедам, жизнь по-настоящему существует лишь за пределами религии. В поступках, способных обеспечить благосостояние, в дозволительных удовольствиях, вознаграждающих усилия в трудах, а еще в любви к дарам жизни, например к запахам природы, к жаре и холоду, к ветру и лунному свету. Она хотела прикосновений, не вопрошая Бога о своей чистоте, хотела любви, а не утешительных слов, что-де Бог любит ее, хотела испытывать сострадание по собственной воле, а не потому, что его предписывает Бог. Хотела, чтобы красивые слова брали ее за душу, и даже хотела
Она сказала брату не все. Собиралась замуж и умолчала, что желанного мужа получит лишь при одном условии: сперва должна сочетаться браком его старшая сестра. В еврейской семье, тем паче в семье, неукоснительно блюдущей традиции, негоже второму по старшинству ребенку заводить семью прежде первого. Особенно если старший ребенок — девочка. В том семействе, куда невесткой хотела войти Эсфирь, существовала еще одна загвоздка, которая не давала ей заключить брак, пока сестра ее жениха не нашла себе мужа: многовековой семейный закон. Однако об этом Эсфирь Самуилу не сказала, пусть сам догадается. Пусть считает назначенную роль собственным выбором, пусть думает, что нашел спасительный выход для себя, а не вызволил ее. Она сказала только, что хочет наконец представить брату мужчину, за которого думает выйти замуж, а также его семью, с каковой, стало быть, породнится и Самуил.
Он немедля разволновался, забегал по комнате, закричал:
— Ты собралась за Абраванеля? За Абраванеля? Боже милостивый! Почему же ты не сказала?
— Вот сейчас и говорю!
— Раньше-то почему не сказала? Давным-давно? Боже милостивый! За Абраванеля!
Самуил решил, что сестра наконец-то поведала все как на духу, а между тем она аккурат помалкивала о своих намерениях и планах. Ему не терпелось познакомиться с этим семейством, завязать с ним связи, рабби Манассия, породнившийся с Абраванелями! Это вам не пустяк! Конечно, в его мысленном архиве была карточка с точной информацией об этом знаменитом семействе, он видел старого почтенного Иосифа Абраванеля и молча обмирал от восторга, пока сандак Ариэль чистил тому башмаки. После Фонсека рассказал ему все, что знал об Иосифе и о семействе Абраванель, легенду еврейских общин по всему миру. Слава Абраванелей проистекала оттого, что они якобы по прямой линии вели свой род от царя Давида.
А это больше чем просто благородное происхождение, превосходящее любой аристократический род, ведь из рода Давидова был обетован Мессия, долгожданный Спаситель. Когда бы ни пришел этот Мессия — да явится он на свет прямо сейчас, — надо полагать, будет он из Абраванелей, отпрыск единственного семейства, которое можно проследить вспять до царя Давида. Сей факт, или по меньшей мере сия прагматическая легенда, уберег еврейскую общину Амстердама от гибели: когда появился Саббатай-Цви, человек, называвший себя Мессией, доводивший до истерики евреев по всему миру, творивший чудеса, обещавший спасение. В Венеции, Константинополе и Александрии, в самых горделивых еврейских центрах и в мелких восточноевропейских общинах вроде Тарнова и Севастополя люди раздавали свое имущество, чтобы, освободясь от земного скарба, приготовиться к возвращению в Землю обетованную, куда поведет их Мессия, но Саббатай-Цви передумал, переметнулся в ислам, а несчетным евреям по всему миру, не имевшим более никакого достояния, кроме поруганной веры в самозваного Спасителя, пришлось попрошайничать, а не то и умирать голодной смертью. В Амстердаме вышло иначе. Там решили: этот Саббатай не Абраванель и, стало быть, никакой не Мессия. На том дело и кончилось. Самоубийственная истерия Амстердам не захлестнула. И капиталы тут не раздаривали, а, как и раньше, вкладывали с умом. Не отрекались от мирского, а с умом вкладывали средства по всему миру. Суда по-прежнему плыли в Новый Свет, а не на древнюю родину еврейских мифов. В богобоязненном Амстердаме свято блюли не то, чего требовал Саббатай, но то, чего требовал рынок. В конце этого мессианского смятения Амстердам был золотым городом, тогда как остальной еврейский мир обернулся грудой дымящихся развалин. И одним из тех, кто извлек наибольшую выгоду из всемирной истерии в еврейских общинах, был Иосиф Абраванель, чья убежденность, что Саббатай мошенник, коренилась в многовековом семейном мифе: Спаситель будет Абраванелем, а не кроликом из шляпы какого-то ашкенази [56] . Родной его сын, Иона, однозначно не Мессия, он — спаситель Эсфири, жизнерадостный человек, щедрыми возлияниями отмечавший удачную сделку, да и при неудаче опять-таки щедро утешавшийся вином. Иона любил смех и песни, был простодушен, чуть ли не инфантилен, чем привлекал к себе и старых, и малых. Но стариков от хворей не исцелял и детям путь не указывал, его просто любили, а он дарил тем, кто его любил, свой веселый смех. Нет, он Мессией не был, однако умножал надежду, возложенную на его семью: Мессия, да явится он на свет прямо сейчас, будет обладать и этими качествами, какими Иона Абраванель всем так по душе. Но самим Мессией он не был. А значит, ничего не раздавайте, занимайтесь своими делами, любите друг друга и размножайтесь, и в один прекрасный день придет Мессия.
56
Ашкенази — евреи из Восточной и Западной Европы.
Абраванели! Архивная папка Абраванелей в голове Самуила полным-полна. Сандак поведал ему легендарную историю Исаака Абраванеля, прадеда его будущего зятя: тот был казначеем его величества Фердинанда,
«Одна для меня, — отвечал дон Исаак Абраванель, — вторая для Великого инквизитора, а третья на тот случай, если ваше величество пожелает накрыть голову». Этот ответ якобы привел короля в такое замешательство, что он на годы отложил декрет, повелевающий обязательное изучение генеалогии в доказательство «чистоты испанской крови».
Род Абраванелей дал миру широко известных политиков, поэтов, ученых, и в каждом поколении проверяли: Мессия? Нет! Высокоодаренные люди, но не богочеловеки. Поколение за поколением. И отсюда возник закон, железный закон, неукоснительно соблюдавшийся в семье на протяжении сотен поколений: каждый Абраванель должен позаботиться о передаче эстафеты. Каждый Абраванель с малых лет усваивал, что линия от Давида к Мессии ни при каких обстоятельствах не должна прерываться. Ведь это возымело бы невообразимые последствия для мировой истории. Именно так объяснялось и на первый взгляд шокирующее поведение дона Иехуды Абраванеля, который согласился вместе со своей семьей принять насильственное крещение, радостно, с песней, не сомневаясь, что поступает правильно. Сотни других евреев уже начали убивать своих детей, своих жен и самих себя, дабы уйти от позора насильственного крещения. Но самый почтенный из евреев, Абраванель, дон Иехуда, переступая через мертвых и окровавленных, прошел вперед, чтобы сказать крещению «да». То было спасение для евреев. Иначе линия прервалась бы, мир лишился бы Мессии. Таким образом он уберег от смерти несчетных евреев, которые последовали его примеру, и сделался величайшим святым в мирах тайных иудеев.
Его сестра собралась замуж за Абраванеля! От волнения Самуил толком глаз не мог сомкнуть. Она впишется в родословие Мессии! Ревнивая зависть к родной сестре привела к тому, что он успел нарисовать в воображении столько прекрасных картин, так размечтался о сестре будущего зятя, что, когда наконец познакомился с Рахилью Абраванель, старшей сестрой Ионы Абраванеля, видел в ней не больше и не меньше как самое желанное существо на Божией земле. Эсфири не понадобилось ничего говорить, все и так сработало: Самуил Манассия женился на Рахили, а Эсфирь смогла наконец выйти за своего Иону. Они устроили двойную свадьбу, величайшее светское событие, равного коему никто в португальской общине Амстердама припомнить не мог. И главному раввину Абоабу пришлось пожелать им Мазл тов,сиречь счастья в браке, от всей души. Сам Абоаб был отпрыском иссохшей ветви, последним плодом увядшего лона.
Рахиль Абраванель, рожденная в 1599 году по христианскому летосчислению в Гимарайнше, Северная Португалия, и крещенная там именем Рената, приехала в Амстердам восьмилетней девочкой вместе с родителями и братом Ионой (Жозе), который был на год моложе ее. Иосиф Абраванель, ее отец, за кратчайшее время нажил состояние и стал в здешней португальской общине влиятельной персоной. Участвовал в общинном управлении, немало способствовал тому, чтобы получить от городских властей правовую автономию для общины, имел веский голос в торговой компании и был единственным негласным компаньоном газеты «Курант», ничуть не желавшим сидеть безгласно. По рассказам, ночью, когда все спали, раввины посещали его дом, чтобы втайне спросить совета. При всем уважении, какое народ питал к этому человеку и его семье, и при всей любви, с какой относились в первую очередь к его сыну, о Рахили украдкой судачили без всякого уважения. Гордыню ее, говорил народ, превосходит разве только ее же безобразие. А удар кнутом — сущий пустяк в сравнении с ее острым языком. В городе ее прозвали Железной Девой, и жестокость этого прозвища понятна лишь тем, кто знает, что многие, называвшие ее так, потеряли в застенках инквизиции родичей, которые не выдержали пыток одноименным орудием. Несколько лет назад, когда Рахиль аккурат достигла брачного возраста, иные из молодых людей — авантюристы и приспособленцы, — ослепленные славой ее рода и богатством семьи, просили ее руки, но Рахиль облила их презрением и так унизила, что все они уехали из Амстердама.
Семейство Абраванель отличалось маленькой физиогномической особенностью: не вполне правильным прикусом и толстоватой нижней губой. И у Рахили эта особенность странным образом проявилась до крайности ярко, она словно в одиночку взяла себе эту уродливую черту за всех своих братьев и сестер, да и за следующее поколение тоже. В самом деле, не очень-то приятно было видеть, как она презрительно выпячивает толстенную губу над круто срезанным подбородком, а тем самым позволяет слюням беспрепятственно течь изо рта и, чмокая и обкапывая собственную грудь, изрекает что-нибудь пренебрежительное о третьих лицах.
Манассии суждено было видеть на ее лице только такое выражение.
Они вели долгие разговоры о детстве в Португалии и о бегстве, ведь оба пережили это примерно в одном возрасте, речь тут шла о воспоминаниях, словах, интонациях, стоило одному их затронуть, как другой мог продолжить или дополнить, они говорили о запахах и освещении… нет! Об этом они не говорили, предполагая, что несказанное другому знакомо: к примеру, один говорил: «Был весенний вечер…» — и другой сразу видел определенный свет, свет португальского весеннего вечера, какого в Амстердаме не увидишь, и оба знали, что видели этот свет, и могли в этом свете продолжить рассказ.