Изгнание из рая
Шрифт:
Смех и горе! Гриша хотел подбежать к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор?
— А нет ли здесь, Ганна Афанасьевна, такой бумаги, в которой бы спрашивали, над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то и по месяцам? — обратился он к секретарю.
— Да что вы, Григорий Васильевич! — испугалась Ганна Афанасьевна. Разве такое возможно?
— Значит, нет? Жаль. А то бы мы ответили… Ну, ладно. А катушка ниток десятого номера у вас найдется?
— Можно посыльного в сельмаг направить.
— Попросите, пускай купит. Вот деньги. Брал для обеда, но, вишь, пообедать мне сегодня не удалось…
— Надо делать перерыв, — посоветовала Ганна Афанасьевна.
— Забыл.
— Завтра я вам напомню.
— Благодарю.
Ганна Афанасьевна ушла, а в кабинет проник неслышно, будто чума, товарищ Пшонь.
— По-моему, я вас не вызывал, — сказал Гриша.
— А я сам пришел.
— Недавно же виделись.
— Это было вчера.
— Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы?
— Не я, а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю!
— Колоколом? — Гриша ничего не понимал. — Каким колоколом? По-моему, вы морочите мне голову.
— Ага, морочу? А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я — Пшонь? Просто какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а Шпонька!
— Шпонька?
— Гоголя в школе проходили?
— Гоголь — бессмертный.
— А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны.
— Так вы — Иван Федорович? — Гриша даже встал и отошел подальше от этого мистического человека. — Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести?
— Столько, сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а отец мой был Кондрат Федорович, а дед — Федор Иванович, а прадед — Иван Федорович. И все Шпоньки! У прадеда перепутали буквы, а у деда отрубили кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол!
Тут Гриша попытался вспомнить рассказ Гоголя «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», и в голове у него в самом деле что-то такое протуманилось про сон Ивана Федоровича, когда тому примерещилось, будто его тетушка уже и не тетушка, а колокольня, а его самого тянут на колокольню, потому что он колокол. «Я не колокол, я Иван Федорович!» — кричит Шпонька. «Да, ты колокол», — говорит, проходя мимо, полковник Н-ского пехотного полка, в котором Шпонька дослужился до майора и из которого его выгнали за тупость и подлость.
— А вы в армии служили? — поинтересовался Гриша.
— Служил, ну что из этого?
— И дошли до майора?
— Дошел, а что?
— Почему же уволились из рядов?
— Разумных там очень много — выжили!
— А в институте — тоже разумные?
— И там полно.
— А здесь, вы думаете, что же: глупые? — прищурил глаз Гриша.
— Здесь воздух и харчи подходящие. Прибыл добровольно укреплять сельское хозяйство и никому не позволю! И того, кто исказил и обрубил мою прославленную фамилию, найду!
— И что же, в Веселоярске хотите поймать того, кто откусил хвостик нашей фамилии?
— Где живу, там и ловлю. И колоколом никогда не буду! Для этого и пришел, чтобы сообщить и заявить!
Если бы Пшонь был структуралистом, он бы в колоколе гоголевского Шпоньки увидел какой-нибудь иной символ и не истолковывал бы его с такой примитивной прямолинейностью. Скажем: водолазный колокол. Или воздушный колокол водяного паука. Или что-нибудь антирелигиозное. И тогда Пшонь оказался бы не в Веселоярске, а где-нибудь на берегу моря, или на биологической станции, или среди лекторов антирелигиозной тематики. Но он уже был здесь, и никуда его не денешь, просто говоря, не избавишься от него.
Гриша не знал, что Пшонь оказался в Веселоярске благодаря товарищу Жмаку. Товарищ Жмак, несмотря на свою высочайшую принципиальность, очень любил свою жену, а еще больше — единственную дочь. Обладая двумя высшими образованиями и зная, какое это благо, он мечтал о высшем образовании и для своего дитяти, но не заочном, как у него, а настоящем стационарно-полноправном, потому что хотя дипломы одинаковы для очного и заочного образования, но зато моральное удовлетворение очень и очень неодинаковое. Да вот беда: кто-то выдумал экзамены и конкурсы при вступлении в институты, дочь Жмака экзаменов не сдала, все гибло, не помогали никакие звонки, никакие намеки и прямое давление, пока наконец руководство института не решило пойти навстречу товарищу Жмаку, но с одним условием:
— Примем вашу дочь, но заберите от нас одного человека.
— Куда же я его заберу? — удивился Жмак.
— Хоть на Камчатку! Хоть в космос забросьте! Хоть на океанское дно спустите! Лишь бы у нас его не было.
Так произошел обмен Пшоня на дочь Жмака, и Пшонь свалился, будто снег на голову, Грише Левенцу и всем веселоярцам, ненужный и лишний, как безработный в Америке.
— У вас хоть жена есть? — спросил Гриша Пшоня.
— Какая жена? Вы что — хотите навязать мне половую жизнь? Сек-кундочку! Повторите, запишем… Для карасиков!.. А жена моя бежала — ясно?
«Да от тебя сам черт убежит», — подумал Гриша, но вслух сказал другое:
— Ну, устраивайтесь, а когда понадобится какая-нибудь помощь, то, пожалуйста…
— Я еще пришел сказать, что я — вегетарианец.
— Веге… А что это такое?
— Не употребляю мяса! И требую, чтобы меня снабжали овощами и крупами!
Он нацелился на Гришу острыми усами — того и гляди проткнет, как булавкой. Гриша когда-то слышал о тех, которые не употребляют мяса. Представлялись они ему мягкими, тихими, какими-то милосердными, что ли. Но смотрел теперь на этого Пшоня и понимал, что человек без мяса не станет милосерднее, разве лишь только озвереет. Торчало перед Гришей что-то похожее на засушенный кол, в хлопчатобумажном трикотажном костюме, в кедах, в панамочке такой маленькой, что и на куриную голову не налезла бы, а на Пшоневу, вишь, налезла. Солнце на небе стояло уже низко, било в окна кабинета, и от головы Пшоня в этой панамочке падала на стену тень, имевшая очертания ослиного уха. Огромного ослиного уха, следует добавить для тех, кто стал бы измерять ослиное ухо и голову Пшоня. Тут либо ухо какое-то невероятно большое, либо слишком мизерная голова. Единственное преимущество такой маленькой головы в том, что ее никак не назовешь толкушкой. Толкушка, как известно всем, это голова огромная, но сплошь из мослов, так что для мозга места и не остается. А в такой острой голове, как у Пшоня, место было не для мозга, а только для подлости и змеиного яда, хотя об этом Грише пришлось узнать лишь со временем.