Изгой
Шрифт:
– Держите его, хлопцы, он в неистовство впал!
Голос был знакомый до боли, а от ладоней исходила сила – дернувшись несколько раз, Галицкий завыл и потерял сознание…
– Ты даешь, княже! Меня аж жуть пробрала – бешеный волк такого страха не нагонит, как ты! Весь в кровище и в кишках, голый, лицо все перекосило, глаза белые, безумные. Хлопцев оторопь взяла, свалили тебя кое-как, да водой стали отливать. Скаженный ты, в бою так нельзя – убьют, ибо не увидишь, что вокруг тебя творится.
Юрий слушал Смальца, сидя в окровавленной
– Что я наделал…
Отчаянный вопль был заглушен новым приступом рвоты – выворачивало наизнанку, словно наказывая за тот кошмар, который он и устроил. И в тоже время в голове появилась абсолютно холодная и спокойная по своей циничности мысль:
«Свидетелей нет, ты их всех перебил, а пастухов прикончили запорожцы. Так что все хорошо обернулось. И чего ты переживаешь – ты сам их хотел убить, прямо жаждал – и свою мечту осуществил! Плюнь на трупы и забудь – о врагах никогда не вспоминают!»
Юрий содрогнулся всем телом, задрожал – парню на секунду показалось, что он сходит с ума. И в голове теперь у него не собственные мысли, а засел кто-то. И ему подсказки да советы дает с усмешкой бывалого и матерого убийцы.
– Шизофрения…
– Что ты сказал, княже?
Смалец спросил его тихим голосом, именую по-старому, благо никого рядом не было. И тут же сдавил за плечи крепкими руками:
– Не переживай, Юрий Львович, по первости завсегда тяжело убивать – всю душу переворачивает, если не спокойно, в запарке убить. На вот, утрись халатом, пойдем тебе одежду подберем. Вовремя мы подоспели, видел как тебя на земле мучили, а потом крест разглядел. Редкой казни тебя предать хотели, казаков на кол обычно сажают, кто живым попадется. А тебя как святого мученика!
– Ты откуда взялся?
– А в Кезлев казаки на «чайках» пришли, больше тысячи хлопцев, с кошевым атаманом, самим Иваном Сирко, о котором я тебе говорил. Христиан невольников освободили, магометан изничтожили всех, кроме насильно ислам принявших людишек, что православные кресты прежде носили. А я сюда сразу поскакал, знал ведь, что ты тут в рабстве томишься. Да и коней набрать надобно много, а татар всех уничтожить, чтобы сполоха у них не случилось раньше времени.
– А я тебя хотел этой ночью освободить, халат украл, да тесак большой. Еды припас – знал, что ты голодный. В ночь хотел уйти, да валах подлец все подсмотрел, да меня татарину выдал.
– Ах, воно как вышло, – задумчиво протянул Смалец и усмехнулся. – Изменников потребно убивать сразу, ибо предавший раз, предаст снова и снова. Их рубить надо, христопродавцев!
Глава 3
«Мир полностью сбрендил, и
Мысли в голове смешались в голове Юрия в причудливый, надрывно болящий клубок. Второй день продолжался марш по осенней степи, сопровождавшийся таким количеством убийств, которых он никогда не то, что не видел, даже представить не мог в самом больном состоянии, при воспаленном воображении.
Высадившиеся в Кезлеве (или в Евпатории в привычном для него будущем времени) запорожцы действовали решительно и беспощадно. Судя по продуманности, такие походы для казаков были обыденностью, и все отлично знали, как им надлежит поступать.
Горожане не ожидали увидеть в предрассветный час на улицах города вражеских отрядов, что начали подчистую вырезать все магометанское население – пощады никому не давали. Счет убитых шел на сотни, но освобожденных от рабства христиан и насильно обращенных в ислам было как минимум вдвое больше. Сбежать из города никто из крымчаков не смог – захватившие коней казаки тут же выслали в степь многочисленные разъезды, что перехватывали и безжалостно уничтожали беглецов, которым посчастливилось покинуть обреченный Кезлев.
Из ограбленного города уже днем потянулась длинная колонна повозок с освобожденными христианами, впереди и по сторонам которой шли сильные казачьи разъезды от нескольких десятков до двух сотен вооруженных до зубов запорожцев, умелых воинов. Они врывались в татарские кочевья, где никто из степняков не ожидал появления в глубине Крыма векового, и самого безжалостного врага…
«Или только я один сумасшедший, а все вокруг меня вполне нормальные люди?!»
В первый день от жутких картин увиденного Юрия несколько раз вырвало, ему было жутко стыдно за то безумие, в котором он собственными руками лишил жизни трех человек. Галицкий корил себя беспрерывно, с отвращением смотрел на собственные руки.
Однако занявшие стойбище запорожцы не только не отругали его за чинимые казни, наоборот, он удостоился похвалы от кошевого атамана. Иван Сирко, седоусый казак с длинным оселедцем, крепко обнимая за плечи сына своего старого товарища, громко сказал, что прежний «хилый и дурной бурсак» стал, наконец, вполне «справным казаком, а не тем убожеством, на которое смотреть тошно».
Стойбище Ахмеда разорили полностью, из татар в живых осталась лишь красавица Зульфия и две маленькие девочки, которых взяли в ясырки – пленницы. Теперь их участь могла сложиться совершенно по-разному – для одних можно было стать наложницей или женой, а таких охотно покупали соседи запорожцев донцы, а потом и матерью казака. Для других быть проданной в холопки русским боярам или на Кавказ в Кабарду – там могли принять и в жены, но скорее вековать в рабынях.