Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)
Шрифт:
Я повернулась к картине, но боялась прикоснуться к ней. Вернее, мне не хотелось сделать какое-нибудь неловкое или лишнее движение. Ведь работа, подобная этой, требует абсолютной точности и полной сосредоточенности.
Граф подошел ко мне поближе и остановился рядом. Хотя он и делал вид, что рассматривает картину, я была уверена, что он следит за мной.
— Это кажется таким захватывающим и интересным, — сказал граф. — Вы должны открыть мне тайны своего ремесла.
— Я сделала одну-две пробы, чтобы убедиться в том, что собираюсь предпринять правильные
— А что такое наиболее эффективное решение? — Его глаза остановились на моем лице, и я, почувствовав, как зарделись мои щеки, снова испытала ощущение внутреннего беспокойства.
— Я применяю слабый раствор спирта. Он был бы почти бесполезным на затвердевшем слое масляной краски, но в данном случае художник смешивал краски с мягкой камедью.
— Какая вы умница!
— Это моя работа.
— В которой вы, несомненно, являетесь специалистом.
— Вы в этом убеждены? — Мой голос прозвучал чуть более взволнованно, чем следовало, и я поняла, что мои губы уже готовы скривиться в гримасе неудовольствия в ответ на его реакцию, которую могли бы вызвать мои слова.
— Вы все больше и больше убеждаете меня в этом. Вам нравится эта картина, мадемуазель Лоусон?
— Это одна из ваших лучших картин. Ее, конечно, нельзя сравнить с Фрагонаром или Буше, но мне кажется, что художник мастерски владел цветом. Мазки немного резковатые, но… — Я замолчала, поняв, что он смеется надо мной. — Мне кажется, что когда я начинаю говорить о живописи, то становлюсь скучной и надоедливой.
— Вы слишком самокритичны, мадемуазель Лоусон.
Я? Самокритична? Такое я слышала впервые в жизни. И, тем не менее, это была правда. Я знала, что напоминаю настоящего дикобраза, который ощетинивает для самообороны все свои иглы. Так, значит, я выдала себя?!
— Вы, вероятно, скоро закончите реставрацию этой картины? — спросил он.
— Тогда я наконец узнаю, решитесь ли вы поручить мне продолжать работу?
— Думаю, вы уже знаете, каково будет мое решение. — И, улыбнувшись мне, вышел из галереи.
Через несколько дней я закончила работу с картиной, и граф пришел принять работу. Он несколько мгновений созерцал портрет, а я тем временем стояла и умирала от страха, хотя перед его приходом была уверена в успехе. Краски сияли во всем своем великолепии, а ткань на платье и манера художника передавать цвет очень напоминала Гейнсборо. Когда я начинала работать над картиной, все это было скрыто под слоем грязи и пыли, а теперь вновь ожило.
— Итак, — обратилась я к графу, не в силах больше ждать, — вам не нравится?
Он молча покачал головой.
— Господин граф, не знаю, чего вы ожидали, но смею вас уверить, что каждый, кто понимает в живописи…
Он оторвал взгляд от картины и посмотрел на меня, немного поднял брови, его рот скривился в слабой улыбке, которой он пытался скрыть застывшее в глазах изумление.
— … Так же, как вы, — закончил он мою фразу.
— О да, мне следовало бы воскликнуть: «Чудо. Все, что было скрыто от нас, предстало теперь во всем великолепии! «Да, это так, это правда. Но я опять думаю об изумрудах. Вы не представляете себе, сколько они принесли нам несчастья. А теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, мы устроим еще одни поиски сокровищ. Возникнут новые идеи и предположения.
Я знала, что граф поддразнивает меня, но в душе пыталась убедить себя, что он надеялся на то, что я не справлюсь с работой. Но теперь был вынужден признать, что ошибся, и поэтому перевел разговор на изумруды.
Весьма типично для мужчины, подумала я. А потом быстро напомнила себе, что, каким бы он ни был и что бы ни совершил, — это не мое дело. Меня интересовали только картины.
— У вас есть какие-нибудь претензии к моей работе? — холодно поинтересовалась я.
— Вы вполне оправдали данные вам рекомендации.
— Так, значит, вы доверите мне работу над остальными картинами?
На его лице промелькнуло непонятное мне выражение.
— Я был бы очень разочарован, если бы этого не произошло.
Я вся сияла, чувствуя себя победительницей в нелегкой схватке. Однако мой триумф был неполным, ибо граф стоял и улыбался, давая понять, что догадывается, какие страхи и неуверенность снедали меня.
Никто из нас двоих не заметил, как в галерею вошла Женевьева. А девочка, очевидно, в течение нескольких минут наблюдала за нами. Первым увидел ее граф.
— Что вы хотите, Женевьева? — спросил он.
— Я… я пришла посмотреть, как работает мадемуазель Лоусон.
— Тогда подойдите и посмотрите.
Женевьева приблизилась к нам, угрюмая и насупленная, как это часто бывало, когда она находилась в чьем-либо обществе.
— Взгляните! — сказал он. — Разве это не прекрасно?
Она не ответила.
— Мадемуазель Лоусон жаждет услышать комплименты по поводу успешного окончания своей работы. Неужели вы не помните, как выглядела эта картина раньше?
— Нет, не помню.
— Боже, какое отсутствие художественного восприятия! Вы должны попросить мадемуазель Лоусон научить вас понимать живопись.
— А она… останется здесь и дальше?
— Надеюсь, — сказал граф, — что надолго. — Его голос неожиданно изменился: теперь он звучал почти убаюкивающе нежно: — Разве вы не видите, как многое в замке нуждается в ее внимании?
Женевьева метнула на меня быстрый взгляд — жесткий и неприветливый. Затем повернулась к картине и сказала:
— Может быть, если она такая умная, то найдет и наши изумруды?
— Да, они действительно великолепны, — сказала я.
— Несомненно, это благодаря художнику… его владению красками…
Я решила не обращать внимания ни на его подковырки, ни на явное неудовольствие Женевьевы. Только картины, одни картины волновали меня, а тот факт, что они пребывали в течение долгого времени в забвении и небрежении, еще больше усиливал мое желание привести их в порядок.
Даже в этот момент граф наверняка знал бродившие в моей голове мысли, ибо поклонился и сказал: