Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)
Шрифт:
Мы сказали, что да, и направились к замку.
— Вы, наверное, скажете, что она красива? — спросила Женевьева.
— Что вы сказали?
— Да вы не слушаете, — сердито буркнула Женевьева и повторила вопрос, — Я спрашиваю вас, мадемуазель. Вы как считаете?
— Думаю, что так сказали бы многие.
— Она относится к такому типу женщин, которые нравятся большинству людей.
— А мне она не нравится.
— Надеюсь, что вы не пойдете с ножницами в ее комнату, ибо, если вы сделаете нечто подобное, будут очень большие неприятности — и не только для вас, но и для других.
— Но она была глупой женщиной.
— И тем не менее это не повод, чтобы относиться к ней плохо.
В ее смехе прозвучали коварные нотки.
— Ну хорошо, ведь для вас вся эта история закончилась вполне благополучно, разве не так? Папа подарил вам прекрасное платье. Не сомневаюсь, что за всю свою жизнь вы никогда не имели подобного платья. Так что, как видите, благодаря мне в вашей жизни произошло столь знаменательное событие.
— Я с вами не согласна. Мы все оказались в очень затруднительном положении.
— Бедная Костяшка! Конечно, все это было не очень хорошо. Ей так не хотелось уезжать отсюда. Да и вам, наверное, тоже не захотелось бы!
— Совершенно верно. Мне очень интересна моя работа.
— А я?
— Безусловно, мне бы очень хотелось, чтобы вы улучшили свой английский язык. — Потом я смягчилась и сказала: — Нет, мне бы очень не хотелось уезжать от вас, Женевьева.
Она улыбнулась, но в тот же миг на ее лице уже появилось злобное выражение:
— И от папы тоже. Но я не думаю, что он будет теперь обращать на вас внимание, мадемуазель. Вы видели, как он смотрел на нее?
— На нее?
— Вы знаете, кого я имею в виду. Мадемуазель де ла Монель. Все-таки она очень красива.
Девочка проехала чуть вперед, потом оглянулась на меня через плечо и засмеялась. Я пришпорила лошадь, и мы пустились галопом. Женевьева скакала рядом со мной. А я никак не могла выбросить из головы красивое лицо мадемуазель де ла Монель. В полном молчании мы с Женевьевой добрались наконец до замка.
На другой день, направляясь в галерею, я лицом к лицу столкнулась с графом. Я была уверена в том, что он, будучи полностью поглощен своими гостями, просто поздоровается со мной и пройдет мимо, но он вдруг остановился.
— Какие успехи делает моя дочь в английском?
— Очень хорошие. Думаю, что вы были бы очень довольны.
— Я знал, что из вас получится прекрасная учительница.
— Неужели я действительно выгляжу как гувернантка, хотелось бы мне знать? У нее есть интерес, а это очень помогает. Она теперь выглядит более счастливой.
— Более счастливой?
— Да, а разве вы не заметили?
Он покачал головой.
— Но я вам верю.
— Всегда можно найти причины, объясняющие, почему подростки хотят что-то разрушить или уничтожить… без всякой причины.
— Думаю, что вы правы.
— Мне кажется, что она очень глубоко переживает потерю матери и еще ей очень недостает обычных детских радостей.
При упоминании умершей жены ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Радостей, мадемуазель Лоусон? — повторил он.
— Она рассказывала мне о том, как раньше выставляла свои башмаки перед очагом в канун Рождества, и в ее голосе звучала такая тоска…
— Но разве она уже не достаточно взрослая для таких радостей?
— Вряд ли можно быть слишком взрослым для таких радостей и удовольствий!
— Вы меня удивляете.
— Это очень приятная и замечательная традиция, — продолжала настаивать я. — Мы решили обязательно исполнить весь ритуал в это Рождество, и, возможно, вас удивит мое предположение, но…
— Я уже перестал чему-либо удивляться.
— Я подумала, что вы, может быть, тоже положили бы свой подарок вместе с другими. Это очень обрадует ее.
— Считаете, что, если моя дочь обнаружит подарок в своем башмачке вместо того, чтобы получить его, скажем, за обеденным столом, она откажется от всех этих штучек, которые иногда выкидывает?
— Господин граф, — вздохнула я, — извините меня, но я же сказала, что высказала лишь предположение.
Я быстро пошла в галерею, а он не счел нужным остановить меня и продолжить разговор. В галерее я никак не могла заставить себя работать. В моем воображении неотступно стояли два образа: гордый невиновный человек, бросающий миру вызов… и бессердечный убийца. Который из них был настоящим? Мне так хотелось понять это! Однако какое мне до этого дело? Мое дело — это картины, а не этот человек.
В канун Рождества мы отправились к полуночной мессе в старую церковь Гайяра. Граф сидел на первой скамье, предназначенной для членов семьи владельцев замка. Рядом с ним была Женевьева. На скамье позади них располагались гости. Еще дальше сидели мы с Нуну, и поскольку здесь же присутствовали слуги, то все скамьи, принадлежащие замку, были заполнены.
Я увидела семью Бастидов, одетых в праздничные наряды. Мадам Бастид вся в черном, а Габриэль замечательно смотрелась в сером. Рядом с ней сидел молодой человек, которого я уже не раз видела на виноградниках. Это был Жак, тот самый Жак, который был вместе с Арманом Бастидом, когда с тем произошел несчастный случай, — я узнала его по шраму на щеке.
Ив и Марго с трудом удавалось сохранять спокойствие. Девочка наверняка считала уже не часы, а минуты, оставшиеся до наступления Рождества.
Я видела, что Женевьева искоса наблюдает за ними, и была уверена, что она предпочла бы вместе с детьми порадоваться наступлению Рождества в доме Бастидов, а не возвращаться в замок.
Я была рада, что заранее объявила ей, что собираюсь поставить свои башмаки перед очагом в классной комнате, и предложила ей сделать то же самое. Конечно, это будет весьма скромное торжество, особенно по сравнению с неудержимым весельем, которое будет царить в рождественское утро в доме Бастидов. Но все-таки это лучше, чем ничего, и я поразилась тому энтузиазму, с которым Женевьева отнеслась к предложению. В конце концов, она ведь не привыкла жить в большой семье. Когда была жива ее мать, их было всего трое — Женевьева, Франсуаза и Нуну, хотя, возможно, еще и гувернантка. А что же граф? Уверена, что, когда была жива его жена и дочь была еще маленькой, он тоже участвовал в рождественских праздниках.