Изваяние
Шрифт:
В эти минуты я почти ненавидел ее. Ведь она вносила путаницу и неразбериху в мою жизнь, которая начала налаживаться после возвращения из тюрьмы и вливаться в обыденность с ее успокаивающим нервы ритмом.
Я был как все. И мне это нравилось. Я был доволен окружающей меня реальностью, и реальность, кажется, была довольна мной. Я ничего не хотел знать кроме нее. А Ирина напоминала о чем-то загадочном и странном, о каком-то фантастическом романе, якобы начатом мной.
– Угу!
– несложно отвечал я.
– Охота тебе рассуждать о том, чего нет. Ведь романа-то
– Был! Целых три главы!
Как вскоре выяснилось, о существовании трех глав знала не только она, но и несколько моих однокурсников.
Однажды в самый неподходящий момент, когда у меня ныл зуб и болела челюсть, в сквере перед университетом состоялся литературный диспут.
Ох уж эти студенческие диспуты, где каждый хочет себя показать умнее других!
В глупое положение я попал. Стоял и слушал, как мои приятели обсуждали замысел романа, который писал некто Покровский, и этот Покровский был не кто иной, как я сам.
На широкоскулом лице Иннокентия Сыромятникова - сына сторожа таежного зимовья - появилось глубокомысленное выражение. Сыромятников только что проштудировал эстетику Гегеля и говорил таким тоном, каким говорят с кафедры молодые доценты:
– Покровский нарядил свою мысль в пышное, но обветшавшее платье, сшитое еще в эпоху романтиков. Предположим, что в двадцать втором веке книги будут влюбляться в своих читателей и затевать рискованные авантюры. Но где же здравый смысл? Синтез Андерсена с Гербертом Уэллсом - это лебедь и щука в одной упряжке. Долой Андерсена и да здравствует Уэллс!
Кешка схватил меня за руку и стал требовать:
– Объясни свою идею. Сними со своей мысли карнавальный наряд. Убей, раздави сказку! Долой Андерсена!
И тут я, забывшись, горячо стал защищать Андерсена и сказку.
– Гегель утверждает...
– перебил меня Сыромятников.
– Гегель не был врагом сказки, врагом поэзии.
– Гегель утверждает...
– Ничего этого не утверждал твой Гегель! Роман - это чудо куда более необыкновенное, чем телефон или даже радио.
– Телефон изобрели!
– А сказка и книги сами возникли, что ли? Или их создал господь бог?
– Нет, ты изложи в двух словах свою идею. Долой Андерсена! Ведь не хотел же ты сказать, что Андерсен со своей сказкой будет существовать и в двадцать втором веке?
– Вот именно. Это и есть моя идея!
Тут Ирина схватила меня под руку и демонстративно повела из сквера.
11
Мы пришли в комнату Ирины. Ирина открыла шкаф, где в пахнущей нафталином темноте еще недавно висела юбка и стоял в стыдливой позе скелет. Юбка была на месте, а скелета не оказалось. Вместо скелета стоял живой незнакомый человек. Это был высокий мужчина с черной курчавой бородкой и в пенсне, похожий на страхового агента или учителя приходской школы.
Ирина побледнела, но, видя, что я спокоен, взяла себя в руки.
– Кто вы такой?
– спросила она незнакомого человека, стоявшего в шкафу и растерянной рукой трогавшего свою курчавую бородку.
– Язвич, - сказал он, приветливо улыбаясь.
– Что это значит?
– Не понимаю вашего вопроса. Я - Язвич, Густав Адольфович. Со мной паспорт. И визитная карточка.
Он пошарил в боковом кармане пиджака и вытащил визитную карточку, узенькую и изящную, на которой было напечатано: "Язвич Густав Адольфович. Страховой агент".
– Я ничего не понимаю, - сказала Ирина, и ее калмыцкие глаза сузились, с испугом выглядывая из неаккуратно вырезанной прорези.
– Ничего не понимаю, - повторила она.
– Нечего тут и понимать, - перебил я ее, - время потекло вспять.
– Как в твоем романе?
– Не было никакого романа.
– Нет, был. Да еще какой роман! Целых три главы, перепечатанных на пишущей машинке.
– Не было!
– Нет, было!
Она так увлеклась спором, что забыла о постороннем, но он деликатно напомнил о себе.
– Извините меня, если я вам помешал и нарушил распорядок вашего дня. Язвич, - и он поклонился.
Язвич. Это имя к нему подходило. Он мог быть только Язвичем и ни кем другим.
– Вы Язвич?
– для чего-то спросил я, словно сомневаясь.
– Язвич, - ответил он охотно.
– Густав Адольфович. Можете в этом не сомневаться. Мое имя и безупречное поведение всем известно, так же как и страховое общество, которое я представляю.
Ирина, по-видимому, не слышала этих слов, а может, и слышала, но не придала им никакого значения. Она хотела объяснить себе необъяснимый факт, но факт не давался, он затеял с Ириной какую-то странную лукавую игру, опровергая опыт и здравый смысл, которым Ирина очень гордилась. Действительно, не мог же скелет превратиться в живого человека, значит, это вор или, еще хуже, какой-нибудь белогвардеец, спрятавшийся от погони.
Повернувшись к незнакомцу и оглядывая его с ног до головы своими калмыцкими глазами, на этот раз почти вылезшими из узкой прорези наружу, она строгим голосом повторила свой вопрос:
– Кто вы? И как попали сюда?
– Язвич я. Страховой агент Язвич, - ответил незнакомец чрезвычайно приятным, необыкновенно звучным и вежливым голосом.
– Язвич. Пришел застраховать ваши вещи.
– Но, во-первых, у меня нет никаких вещей, кроме взятого напрокат скелета. Его я почему-то не вижу. А во-вторых, сейчас революция, гражданская война. И по этой причине никто не страхует свое имущество. Все страховые компании давно не существуют.
Незнакомец, называвший себя страховым агентом Язвичем, развел руками.
– Хорошо, - согласился он.
– Допустим, сейчас революция, как вы говорите, гражданская война и страховые компании уже не существуют. Но как же тогда объяснить, почему я оказался в вашей комнате? Уж не думаете ли вы, что я вор?
– Вы хуже вора.
– Почему хуже?
– Сами знаете - почему. Объясните лучше, как вы оказались в шкафу?
– Как я оказался в шкафу? Не мешайте. Я, кажется, вспомнил. Я вышел в девять часов утра. Это был, если я не ошибаюсь, четверг, семнадцатое февраля тысяча девятьсот второго года.