Изваяние
Шрифт:
– Так я и напишу тебя в классической манере. Холодно. И чуточку даже академично. Устраивает тебя? Если устраивает, я завтра приду. Назначь удобный для тебя и для Коли час.
– А при чем тут Коля?
– спросила она.
– Я не хочу никому мешать.
Она назначила час. И я ушел. Во дворе я увидел двух старух, похожих друг на друга, как чудо. Двух носатых старух, малограмотных, темных, но знающих, что такое время, лучше Эйнштейна.
– Здравствуйте, - сказал я.
– Я корреспондент вечерней газеты.
– На рынке были, - ответили они хором, - на Андреевском рынке.
– Я понимаю. На рынке. Но в какое время?
– Утром.
– Да нет! Я не об этом спрашиваю. Я хочу знать, как вам удалось попасть в тот Петербург...
– В какой Петербург?
– Ну, в тот. Вы сами знаете в какой.
– И я вдруг понизил голос.
Старухи тоже понизили голос:
– На рынке были. Утром. Купили картошки. Капусты купили. Укропу. И три луковицы.
– А когда? Когда?
– Утром. Когда дворник подметал двор.
– Но ведь тогда дворники тсже подметали дворы. И на рынке тоже можно было купить капусту, укроп и три луковицы. Сколько вы заплатили за три луковицы?
– Пятнадцать копеек заплатили.
– Ну! Ну!
– погрозил я пальцем.
– Говорите правду, мне врать нельзя. Я корреспондент. Тогда были другие цены.
И я достал из бокового кармана блокнот, раскрыл его. Увидя раскрытый блокнот и тонко очиненный карандаш, старухи сделали шаг назад. Они сделали еще шаг и два шага, всего несколько зыбких старушечьих шагов, чтобы видеть между собой и мной хоть крошечное расстояние.
Но я не отпускал их, не дал им уйти из двора-колодца, который становился все уже и уже.
– Так вы были там?
– спросил я тихо.
– Где?
– В старом Петербурге? Сто лет тому назад?
– Не были, - ответили старухи хором.
– Говорите правду. За ложь я могу привлечь вас к ответственности.
Старухи начали креститься. Креститься и отступать. Отступать и креститься.
Мне стало жалко их. Я закрыл свой блокнот.
35
Я сказал Офелии:
– Расскажи-ка лучше, как тебе удалось вызволить старух из гоголевского Петербурга.
– Так же, как тебя из двадцать второго века. Тем же испытанным, хорошо проверенным способом.
– Уж не ставишь ли ты знак равенства между мною и двумя сплетницами, старыми спекулянтками?
– Смешно жаловаться на самолет или на автомобиль. Ведь этим транспортом пользуются не только праведники и святые?
– Ты считаешь свой способ тоже транспортным средством?
– А чем прикажешь мне его считать? Чудом?
– Все-таки оно ближе к чуду, чем к науке и технике.
– Ты глубоко заблуждаешься.
– Я буду очень рад, если я заблуждаюсь. Но если оно близко к технике и науке, это твое средство, почему его не запатентовать и не послать в соответствующий
– В какой наркомат? Зачем? Какую схемку? Никакой чертеж и никакая схемка не сможет...
– Значит, это все-таки чудо, - перебил ее я.
– Нет, не чудо.
– Не думаю, чтобы жене советского аспиранта следовало скрывать это и задерживать научно-технический прогресс. Ведь ты живешь на стипендию, которую выплачивает твоему мужу государство. Не находишь ли ты...
– Не нахожу!
– отрезала она.
Она замолчала.
Я тоже молчал. И продолжал свою работу. Вот уже третий день, как я писал ее портрет.
Пока это был только эскиз, небрежно исполненный набросок. Но как бы этот портрет так и не остался эскизом. Ведь я очень сомневался, что мне удастся проникнуть с помощью красок и кисти в ее суть. Да и что называть ее сутью? Я ее знал больше всех, пожалуй, всетаки больше, чем ее муж, Коля Фаустов. Но знал ли ее Коля? Знал ли ее я? Знала ли она сама себя?
Я утешал себя тем, что на этот вопрос (кто она?) ответит портрет, который я напишу. Я доверился своему подсознанию, мобилизовал все свои чувства, чтобы схватить. .. Что?
Ничто или нечто?
Однажды она сказала мне:
– Я не машина времени.
– А кто же ты?
– спросил я.
– Я - женщина.
– Но не каждая женщина, - сказал я, - может пройти сквозь стену и сквозь время, не повредив ни времени, ни стены?
– Да, не каждая.
И сейчас, вглядываясь в ее лицо и в отражение ее лица на холсте, я вспоминал ее ответ: "Да, не каждая".
Я уцепился мыслью за эту фразу, словно фраза могла мне помочь схватить тайну ее существа.
"Да, не каждая". Но это глупо. Как будто кто-то еще, кроме нее, мог делать с явлениями, вещами и людьми то, что делала она.
И вот сейчас, угадав мою мысль, она переставила явления и вещи, поменяла их местами.
Когда я подошел с кистью к эскизу, я невольно отпрянул. Она уже была на холсте со всей своей чудесной плотью, с лицом, с руками, со смеющимся ртом и синими, как лесная река, глазами.
А в кресле вместо нее сидел эскиз.
– Как тебе нравится твоя работа?
– спросила она меня с холста.
И в эту секунду открылась дверь и вошел Коля. Он вошел, увидел Офелию на холсте, а ее изображение в кресле и, конечно, растерялся.
– Коля, ты очень проголодался?
– спросила она.
– Но я сейчас не могу пойти на кухню. Тебе придется немножко обождать.
– Сколько обождать?
– спросил Коля.
– Немного. Год или два.
– Почему так долго?
– Я хочу помочь этому посредственному художнику стать гением. Для этого мне придется повисеть вместе с холстом годик или два в Русском музее или в Третьяковке. А потом я сойду с холста и вернусь к тебе.