К вам обращаюсь, дамы и господа
Шрифт:
— Я пойду в приют вместе с остальными мальчиками, — сказал я, хотя от одного этого слова меня передёргивало.
Она уверила меня, что это прекрасное место, а оба мальчика с завистью добавили, что сироты плавают там каждый день. Ей хотелось приютить меня на ночь у себя, поэтому я пошёл с ними в мощённый булыжником двор, где они жили в старом, полуразвалившемся доме. Стали наведываться соседи, расспрашивать о своих родственниках в Трапезунде, а некоторые плакали, отчего я очень смущался.
На следующий день она принесла мне пару новой обуви, в которой я очень нуждался, и повела меня в гости к людям, знавшим мою мать.
— Сын Зварт, подумать только! — говорили они.
Я услышал одну историю о маме, которая произвела на меня большое впечатление.
Раз моя мать походила на русскую княжну, я чувствовал себя почти русским, к тому же состоящим в родстве с царской фамилией…
Мальчики показали мне город и научили некоторым русским словам. Затем я поехал на экскурсионном поезде в приют — это было моим первым путешествием на поезде. Приют находился в деревне Кобулети, на второй станции по железной дороге в Тифлис, и походил на фешенебельный пригород Батума. Сироты жили в прекрасной вилле, выходящей на пляж. Это были сильно загорелые, наголо остриженные босоногие мальчишки. Здесь я научился плавать и наконец, после стольких месяцев голода, прибавил в весе. Из соседнего хозяйства нас снабжали вёдрами жирного пенящегося молока. Из близлежащих садов мы воровали фрукты, и я объедался тёмно-красной тутой, мандаринами, хурмой, большими жёлтыми сливами. Мы проводили на пляже весь день, с меня полностью слезла кожа, и я стал выглядеть как истинный представитель смуглого сиротского племени.
Потому-то я не стремился вернуться в Батум, когда бабушкина сестра вернулась с отдыха, и её дочь приехала забрать меня из приюта. Была середина лета. И всё же я гордился тем, что за мной приехала привлекательная, хорошо одетая молодая женщина. Она улыбнулась, увидев меня, и я понял, что выгляжу смешно. Казалось, она была разочарована.
— Ты похож на своего отца, — сказала она.
Я знал, что некрасив.
Мариам-ханум отнеслась ко мне со всей добротой. Жила она в маленьком доме вместе с дочерью и сыном Саркисом — унылым молодым человеком. Это была кроткая женщина с бледным лицом и голубыми глазами. Я каждый день ходил с ней на базар и тащил её провизионную сумку. Базар находился на мощёной площади и состоял из палаточных рядов, разделённых на секции: фрукты и овощи, рыба, мясо и домашняя птица и так далее. Высились горы арбузов и огурцов, стояли огромные бочки с кислой капустой для борща, а в некоторых секциях продавали только целиком зажаренных молочных поросят, олицетворявших грузинское понятие земного рая. Прежде мне ни разу не доводилось видеть поросят, потому что турки свинины не ели и держать свиней в Турции не разрешалось.
Я играл с русскими мальчишками, а они все ходили в русских форменных фуражках и в гимнастёрках с поясами. Мне же ничего, кроме фески, в Турции не носившему, сейчас в России больше всего хотелось иметь именно такую фуражку. Я носил белую панаму Саркиса, которая была мне велика. Мне казалось, все замечают, что панама не моя. В Батуме ни один мальчик такой не имел. Ведь Саркис купил её в Париже. Такую симпатичную панамку впору было носить побывавшему за границей молодому человеку, но это было совсем не то, что русская фуражка.
Я научился говорить по-русски и напевал про себя русские песни, которые мне очень нравились, особенно я любил песню «Волга, Волга, мать родная» из песен Стеньки Разина, знаменитого казацкого разбойника, помогавшего бедным. Я ходил на все военные парады, пил квас, лузгал семечки, как настоящий русский мальчишка. Я стремительно обрусевал, не хватало только фуражки.
Каждый день был праздником в этом самом большом и красивом городе кавказского побережья Чёрного моря, прекрасном месте отдыха для русских. Многие из них, приехавшие из таких городов, как Омск, Москва и Астрахань, никогда прежде не ели апельсинов и хурмы и не видели гор. Им нравился бульвар на набережной с австралийскими пальмами и бамбуковыми деревьями. Бульвар был
Во время вечери из русской церкви разносился перезвон множества колоколов — поистине воздушный концерт громовых бронзовых и нежных серебряных курантов. Мелодичное звучание маленьких колоколов напоминало трепет ангельских крыльев, а большие грузные колокола громыхали, как пушки. Церковь была с высокими куполами сине-фиолетового цвета, луковичной формы, с русскими золотыми крестами на верхушке. Величественная и чуть грубоватая, она представляла всю мощь Святой Руси близ турецкой границы.
Были ещё большие поезда-экспрессы, приходившие со всех концов России через Баку и Тифлис. Я, бывало, ходил на вокзал смотреть на паровозы с огромными колёсами и шипящими поршнями. Нефть качали из Баку в Батум по подземному трубопроводу протяжённостью в тысячу километров, и в нефтяной гавани, пыхтя, ползли, как черепахи, плоскодонные лодки.
По воскресеньям мы навещали одну семью, живущую на даче, и я влюбился в их дочь. Звали её Шушик, что означает по-армянски «маленькая лилия», она и в самом деле была белокожей, как лилия. Шушик посещала русскую гимназию и пленила меня порывистыми манерами и весёлым чарующим голосом. У неё было много поклонников-гимназистов, которые щёлкали каблуками, целуя ей руку. Она не догадывалась о моей тайной страсти и относилась ко мне с презрением и жалостью, ибо я был всего лишь сиротой из Турции. В её присутствии я чувствовал себя таким несчастным, что едва осмеливался заговорить с ней.
У неё была подружка Араксия, гимназистка, которую я любил иной, духовной любовью, поскольку красота её была нежной, тонкой, бесплотной, а глаза мягкие и влажные. Мать её была актрисой. Эти девушки казались мне двумя сказочными принцессами, несмотря на то, что обе состояли со мной в далёком родстве. Говорили они обычно по-русски.
Однажды я похвастался, что умею читать по-французски.
— В самом деле? — спросила удивлённая Шушик с оттенком сарказма в голосе.
— А ну проверим, как он прочитает наш французский учебник, — сказала Араксия.
Я стал читать: «J’ai, tu as, il a, nous avons, vous avez, ils ont» [15] .
Это произвело впечатление. Какой-то там сирота, всего лишь одиннадцати лет от роду, а читает по-французски. Я немножко приободрился, но всё ещё сильно робел в их присутствии и что угодно отдал бы за русскую фуражку.
Однажды на базаре я нашёл уже затоптанную прохожими, но зато настоящую русскую фуражку из тех, что носили все школьники в Батуме. Я трепетал от радости, подбирая её с земли, будто сам господь бог бросил мне её с небес. Она была засалена и выпачкана, в ней прожгли одну или две дырочки, но я подумал, что смогу её отстирать и починить. Надел её на голову, и она оказалась мне совсем впору. Я побежал домой и спрятал фуражку в нижнем ящике комода, в надежде, что её там никто не найдёт. Я представил себе, как буду ходить в ней по бульвару во время парадов, играть там со школьниками. Можно прятать шапку под рубашкой перед самым выходом и при возвращении домой, мне не хотелось, чтобы родственники считали меня неблагодарным за то, что я не хочу носить подаренную ими шапку.
15
Спряжение глагола «иметь».