К вечеру дождь
Шрифт:
Так вот: мальчик тот остался жив. И я всегда это помню — жив. Приехал лысый дядька на белой машине и спас его. Ага. А мне самому тогда столько же было, как тому мальчику. И еще потом в девятом классе я все рисовал за своей последней партой — ночь, Город, два желтых столбика от фар, а над ними красный этот крестик, а в свете фар: деревья, тополя, заборы… Едет, мол, спешит «скорая» к вам на помощь. И будет, и спасет, не сомневайтесь!.. И в общем-то, в конечном счете, все так оно и есть. Не надо, в самом деле, сомневаться. Ведь с мальчиком-то тем, на полотенце, мы же в одной жизни сейчас живем, параллельно!
ВЫЗОВ 14-й
— Как
— Плохо, — отвечает Маша, — разве на один вызов еще. — Лицо у нее уставшее, серенькое, и видно, без косметики-то, какая она уже пожившая, в общем, женщина.
И дядя Федя оброс за эти сутки серебряной щетиной и глядит хмуро, устал и он, конечно, как собака.
Мы отработали почти сутки. Осталось сорок три минуты.
Радирую диспетчеру: Галка, может, на смену можно?
Нет! Дает вызов. Улица Лазаретная, дом три. На улице упал мужчина. Это вся информация.
Дядя Федя бурчит. Какую-то улицу перекопали, прямо нельзя, надо в объезд, а там знак, а утром еще подморозило, гололед, не очень-то и объедешь.
Гололед… Задние колеса прокручиваются, и мы напрягаем животы, стараясь помочь машине. Пытаемся заехать на Лазаретную с одной, с другой стороны, но ничего у нас не получается. Под мокрым снегом лед. Машину крутит и заносит на поворотах. Мы с Машей выскакиваем на дорогу и толкаем, толкаем наш заляпанный фургончик. Наконец, с третьей, кажется, попытки, заезжаем на нужную улицу.
Вдалеке, за два-три квартала, видна толпа. Дядя Федя глядит на меня: «Ну, вот…»
Случилось! Я и сам вижу — случилось.
Первым бежит к нам молодой мужик в телогрейке. Бежит навстречу машине и стучит пальцем по своим ручным часам.
…На тротуаре, укрытый самодельными цветными половиками, лежал труп. На застывшей руке медленно, медленно таяли снежинки. «Он мертвый», — после ненужного осмотра сказал я, не зная кому. «Сволочи!» — раздался сзади тихий, но явственный мне мужской голос. «Сволочи, сволочи…» — повторил я, не вдумываясь, про кого это. А потом ко мне подскочил высокий пучеглазый парень: «Я тебе сейчас!..» — и вперед вышла Маша и встала между нами.
А после мы сидели в машине, а вокруг стояли люди, и нам было слышно, что они говорят.
— Вот, если б приехали вовремя, сделали бы укол, он был бы жив… а они там сидят, спирт пьют!..
— В газету надо написать.
— Все равно! Он оправдается. Вон, видишь, опять звонит. Оправдается. Они, такие, всегда правы.
И еще много было разговоров. Мы успокоились, и скоро я заметил, что говорят всего три-четыре человека. А еще через какое-то время и у нас, как водится, появились защитники.
Мы сидели в машине и ждали прибытия милиции.
Толпа вокруг нас редела.
На тротуаре под половиками лежал труп неизвестного мужчины. Через стекла мне было видно, как его заносит снегом.
Я снова вызвал диспетчера.
— Галка! Ты еще не сменилась? Галя, передай, пожалуйста, Ирине Семеновне, что я отказался… Да, да, она знает, от чего. Ну, всё, Галка. Всё.
ЖИЗНЕННЫЙ ПРОМАХ ГЫЗНИКОВА
Живешь, как живется, натуре следуешь,
Полноте, скажете вы, да уж возможно ль такое?
Мы столкнулись у входа в отделение, и он поинтересовался вежливо, не я ли буду я?
Да, ответил я, я это я, а вы не Кукиньш ли? (Кое-что мне было уже известно об этом бодром старичке, работавшем когда-то в нашей больнице стоматологом.)
— Да-да, — хлопнул он раз и еще раз безресничными грифьими веками, — моя фамилия Кукиньш, я на пенсии, но и я, гм, я тоже в прошлом хирург!
И то, что в прошлом вообще-то стоматолог он вот так с ходу и «переквалифицировался», было как-то подозрительно, неприятно немного.
Впоследствии ко мне в палату положили его дочь, и сделалось ясно, зачем это он прилгнул; хотя ну ведь и что все-таки, правда же?
По занятости мне редко удавалось торжествовать праздники в нашем красном уголке, а Кукиньш, говорили, на всех собраниях присутствовал как штык. Отчего, не знаю, но они дружились с нашим главным врачом, и когда ветеран Кукиньш заползал на трибунку, мы, медперсонал, ориентировочно угадывали зачем. Речь шла обыкновенно, как в далекие трудные времена старался Кукиньш для общества, как, если уж напрямик, то и другие не сидели, конечно, сложа руки, а подтягивались, глядя на подобный пример, но что пусть и не во всем и не по всему сегодня порядок, он-то, Кукиньш, — неисправимый оптимист. Эстафету есть, есть кому подхватить! И, светоносно улыбаясь, Кукиньш скашивал грифьи с подхлопом глазки на нашего главного, а тот — ну что поделаешь со скромными-то людьми! — как раз в сей час и минуту случайно заговаривал с кем-нито из рядом высокосидящих.
Не мы одни, подначальные, а вся суровая наша приокраина нутром чуяла, что за гусь за лапчатый Главный и что за палочка-то ухвачена им лет уж с так пятнадцать назад. Да вот вырвать, выбить ее, пойди-ка спробуй! Из облздравотдела, а то и повыше откуда, удерживала его на плаву чья-то, как любили тут усилить, в о л о с а т а я рука. Лапа, иным словом. Помимо ж прочего, он сам, не будь дурак, то и дело не плошал. «Не слыхали? — приобщенно обронивал где-нибудь на субботнике возле собравшихся. — Знакомы с последним распоряжением обкома партии?» И собранно, хмуролобо перехватывал лопату повыше за черенок.
Народ мудро на рожон не лез, народ безмолвствовал.
По его-то, Главного, распоряжению и поступала раз-другой в году в наше отделение Татьяна Кукиньш. Электрофорез с новокаином, витамины и уж непременно — консультация «хорошего» больничного невропатолога!
Из-за костно-суставного в детстве туберкулеза один тазобедренный сустав не действовал у нее, помимо того кособокость, остеохондроз, «нервы», «сердце» и прочее-прочее, что обыкновенно беспокоит одинокую затридцатипятилетнюю женщину с высшим техническим образованием. Угрюмая, отмалчивающаяся палатских, она разгоралась на обходе, с добросовестной доверчивостью живописуя новые оттенки отмеченных ею в организме ощущений.