Кабы я была царица...

Колочкова Вера Александровна

Зато она, старшая, вся в отцовскую крепкую породу пошла! К сорока годам так разматерела, что на мужика стала смахивать. На диету сесть, что ли… Похудеть хоть маленько, а то ни один мужикашка на нее не глянет… Ладно, это потом. Сначала ремонт в квартире надо сделать! Сто лет уж тут ремонта настоящего не было. Еще матерью, кажется, все стены да потолок прокурены насквозь…

Курила мать и правда очень много. Как она говорила – от жизненного отчаяния. Когда у них даже на хлеб денег не хватало, переходила на дешевую «Приму». Ох и вонища была в доме от этой «Примы»! Но все равно – справлялись как-то. Слава богу, хоть одному полезному занятию мать в своем литературном институте научилась – на машинке быстро печатать. Тогда

еще компьютеров не было, заказов на печатание много было… С утра и до вечера в доме – стук-стук! И ночами тоже… А хозяйственные все заботы на ней, на старшей. Мать в этих делах совсем уж бестолковой была. Пошли ее в магазин – истратит все деньги, какие есть. А у нее, у Тамары, полный порядок в этих делах соблюдался – могла и на малых доходах умудриться поэкономить. Где в комиссионку зайдет да на девчонок совсем даром что-нибудь прикупит, где дешевыми косточками на суп отоварится, а где и просроченные консервы можно взять – тоже почти даром… Ничего, ели за милую душу, не графья! Ну, может, по крови где-то и графья, конечно, и тем не менее… Нет, здорово она тогда насобачилась в науке выживания! Потом это даже в некую игру для нее превратилось, до сих пор от старых привычек избавиться не может. И еще у нее привычка с тех времен осталась – все впрок припасать. На будущую жизнь. Сегодня можно кое-как обойтись, а вот уж завтра… Сонюшка недавно как-то ловко эту ее привычку обозвала… Как же это… А, вот! Отсроченный гедонизм, вот как! Умная выросла Сонюшка, начитанная… И не знаешь – то ли обижаться на нее за этот самый гедонизм, то ли нет… Вот интересно бы было на Сонюшкиного отца поглядеть! Викин-то папашка у них однажды нарисовался – той тогда, помнится, годика четыре было… Лучше бы уж совсем не приезжал, мать не тревожил…

Она, помнится, сама тогда ему дверь открыла. Глядит – приличный дядька такой стоит, в дорогой куртке, улыбается ей. Вас, говорит, Тамарой зовут, наверное? Тут и мать в прихожую выскочила. Сначала обомлела вся, этого мужика увидев, а потом бросилась к нему – красиво так бросилась, как в кино. Он засмущался сначала, а потом тоже ее обнял – снисходительно маленько, вроде как и без особого желания. А через плечо все на маленькую Вику поглядывал, выбежавшую к ним в прихожую из комнаты…

Потом они все на кухне обедали – гостя этого нежданного принимали. Мать суетилась бестолково, блестела глазами, говорила без умолку… И все журнал к груди прижимала, который ей Борис – так того мужика звали – привез. А потом они долго меж собой разговаривали – она этот их разговор отчего-то надолго запомнила. Грустный такой разговор…

– Кого-нибудь из наших видишь, Боренька? – дрожа нервно губами, спрашивала мать.

– Да вижу, конечно… Когда бываю в Москве, всех вижу.

– И что? И кто где? Печатается кто-нибудь?

– Да какое там… Славка Петровский на рецензиях сидит, кое-как пробивается, Маша Никонова в клубе железнодорожников литературный кружок ведет. Представляешь – в клубе железнодорожников – и литературный кружок! Абсурд какой-то.

– Ну да, абсурд… Насмешка над профессией…

– А есть ли у нас вообще эта профессия, Амалия? А? Ты никогда не задумывалась? Был ли вообще мальчик-то? Может, мальчика-то и никакого и не было…

– Не говори так, Боренька… Зачем ты? Я знаю, ты талантливый, и тексты у тебя замечательные…

– А толку? Толку-то никакого… Вот скажи – ты помнишь Митяя Захарчука? Ну, того, из белорусской глубинки… Помнишь, как преподаватели наши с ним носились?

– Да помню, помню… И что?

– А то! Недавно встретил его – дворником работает. Опустился, поник, глаза грустные… Нет, несчастные мы все люди, Амалия… И институт этот… лучше бы и не было его вообще! Учились, планы строили, сверкали талантами… А толку? В стол писать? Я вот, например, не хочу…

– Но как же, Боренька… Вот же, в журнале повесть твоя студенческая вышла… И мои стихи…

–

Ну, вышла. Ну да. И стихи твои вышли. А только журнал этот, учти, единственный в своем роде. Он весь посвящен только творчеству наших студентов да недавних выпускников. Один раз выпустили, больше не будут. Сами, мол, пробивайтесь. А как, как пробиваться-то? Чтобы пробиваться, надо ж еще жить на что-то. Есть, пить, семью кормить. Мне вот жена второго недавно родила… Заработок постоянный надо иметь, одним словом… Замкнутый круг у нас получается, дорогая Амалия! Так что, может, и хорошо, что ты с четвертого курса ушла. Нет диплома, нет и профессии. И терять нечего. Не так обидно…

Тамара помнит, как откинулась на стуле и смертельно побледнела мать после этих его слов. И прикрыла на минуту глаза. Потом, будто внутренне собравшись, снова вскинулась, плеснула в гостя лихорадочным блеском из глаз.

– Ну чего мы все о грустном говорим, Боренька? Вот, посмотри на лучшее мое произведение, на Викушу мою… Тебе ведь интересно, Боренька? Викуля, беги сюда! – крикнула она в комнату.

Борис осторожно взял приковылявшую и сильно засмущавшуюся Вику на руки, посадил себе на колени, потряс неумело. Потом виновато глянул на мать:

– Какая большая уже… А у меня тоже одни девчонки… Одной восемь, другой два годика… Кручусь, как могу, знаешь, чтоб все семейство прокормить! Тут уж не до талантов да не до «божьих даров», сама понимаешь…

– Я понимаю, Боренька. Я все понимаю. Да ты не думай, у меня все хорошо! Живем, как видишь, я дома работаю, заказов много…

– А… фамилия у нее какая? – осторожно погладил он девочку по голове.

– Не бойся, не твоя. Тараканова она. И отчество тоже не твое. Я ее Владимировной записала. Чтоб у всех девчонок фамилия одна была, да и отчество тоже. Мой первый законный муж был Владимир Тараканов… Я и себе при разводе его фамилию оставила. С моей-то, с Гольдберг, далеко не уедешь, сам понимаешь. Нигде и ни одной строчки не возьмут…

– Пишешь что-нибудь?

– Пишу…

– Почитаешь?

– Ладно… Попозже… – тихо проговорила она, стягивая с коленей гостя Вику. Потом, обратившись к Тамаре, неприкаянно сидящей за столом, проговорила просительно: – Доченька, может, ты погуляешь с девчонками? Еще не так поздно вроде… Пожалуйста, Томочка…

Ну что ей тогда оставалось делать? Конечно же собрала девчонок, пошла гулять по морозу. А в душе так было мать жалко! Она ж большая уже девочка была, все понимала… Да на ее бы характер! Да она бы этого Бориса вообще выгнала б от порога! Ишь, заявился… Будь ее воля, она бы вообще всем запретила всякие там стихи да повести писать! Только мозги себе всякими переживаниями засоряют, ей-богу! Работать надо, жить, детей в нормальных условиях растить, а не присобачивать целыми днями строчку к строчке, чтоб складно-ладно было…

Потом, вернувшись домой, они Бориса уже там не застали. Мать стояла у окна, курила молча. Она и девчонок спать уложить успела, и посуду перемыть, а мать все стоит, все курит…

– Мам… Ты бы не изводила себя так, а? – обернулась она к ней от раковины. – Ну что ты, ей-богу… Борис-то этот ведь прав – никому сейчас стихи твои не нужны! Вон жизнь какая у всех трудная, а ты – стихи…

– Ну что ты говоришь, доченька… Глупенькая ты какая… – тихо прошелестела от окна мать. – Как это стихи никому не нужны? Мои, может, и правда не нужны, а вообще…

– Да и вообще – тоже! – загорячилась Тамара, проворно перетирая чайные чашки полотенцем. – Ну ты вспомни, вспомни, как мы хорошо жили, когда ты за отцом замужем была! В доме все есть, и еда всякая, и платья он тебе покупал новые, красивые такие! Ну чем плохо? Помнишь?

– Помню, дочка. Конечно, помню. Но что сделаешь, если душа высоты требует…

– О господи… – только и вздохнула Тамара, безнадежно махнув рукой в материнскую спину. – Далась тебе эта высота… Ну что нам ее, на хлеб намазывать, что ли?