Кадис
Шрифт:
– Поверьте, дорогая, приличия будут соблюдены.
– А где это они научились блюсти приличия?
– Тише, выступает депутат.
– Что он сказал? Ничего не поймешь.
– А
– На сцене кто-то что-то читает.
– Некоторые встали со своих мест.
– Они сказали, что приняли к сведению. Мы тоже. Столько шума из ничего.
– Тише, сеньоры, сейчас произнесут речь.
– Речь! Послушаем. Как шумят в ложах! Если публика не успокоится, председатель велит опустить занавес.
– Кажется, вон тот священник, что напротив, собирается взять слово?
– Встал, поправил свою шапочку, откинул сутану. Вы знаете его?
– Я – нет.
– И я не знаю. Послушаем, что он скажет.
– Он говорит, что следовало бы принять ряд предложений, записанных у него на бумажке.
– Отлично. Так прочтите же нам вашу бумажку, сеньор священник.
– Кажется, он собирается сначала произнести
– Но кто он?
– Похож на праведника.
В соседних ложах из уст в уста передавалось его имя. Оратора звали дон Диего Муньос Торреро.
Сеньоры слушатели или читатели, я собственными ушами услыхал первую речь, произнесенную на заседании испанских кортесов в XIX веке. В моей памяти еще звучит эта прелюдия, первый зачин нашей славной парламентской эпопеи, спокойный голос, принадлежавший простому священнику с ясной душой, светлым умом, приятной и скромной осанкой. Если вначале шепот наверху и внизу мешал слушать его, то постепенно шум затих и речь его полилась отчетливо и торжественно. Слова звучали внятно среди воцарившейся тишины, они проникали в сознание людей. Все сосредоточенно молчали; еще никогда ни одного оратора не слушали с таким глубоким уважением.
– Знаете, дорогая моя, – заметила во время наступившей паузы донья Флора, – этот попик неплохо говорит.
Конец ознакомительного фрагмента.