Кадын
Шрифт:
— Так уйдем же! Сейчас! — Он снова ринулся к ней, пытаясь обнять и притянуть к себе, но она вырвалась, толкнув локтем в грудь. Он резко выдохнул, охнув, а кони шли как ни в чем не бывало дальше.
— Ты о другом забыл, Зонар, — Очи продолжала. — О том, кто я такая. Ты все лесным духом меня считаешь, но такой до этой осени я была. Теперь я другая. И есть надо мной власть, что сама приняла я.
— Кто? Или Ал-Аштара? Она же ребенок!
— Не она эта власть. Она! — сказала Очи и указала на месяц, уже скрывавшийся за горой.
— Как ты
— Ты мужчина, Зонар, — отвечала Очи спокойно и так, как никогда слышать мне не доводилось, — холодно, словно больше было доступно ей, чем всем людям. — Вам ничто она. Мне же обещает такое открыть, что в век свой не открою сама, если буду с тобой.
— Что же это? Ты ли хочешь среди дев жить в чертоге, где пахнет только бабьим потом от постоянных прыжков с оружием? Ты не сможешь там жить, Очи! Тебе дурно станет и потянет в стан, к парням. Ты же зверь, Очи, ты хищник, ты такая, как я!
— Не говори о том, чего не знаешь! Да, не этого я хочу. Но она открывает нам знания, которые вам, мужчинам, только перед смертью открыться могут.
— Что же это такое? — спросил Зонар, и они вдруг остановили коней. Луна почти скрылась. В чуть серебрящейся тьме лица их были мне не видны. Лишь голоса, режущие эту темноту.
— Над ээ власть. Над ээ-борзы высшую власть.
— Такого нет у людей, — вдруг шепотом заговорил Зонар.
— Камка не человек, а я стану камкой, — Очи отвечала. — Она власть такую имеет.
И они замолчали. Что видели в тот момент они друг у друга в глазах, мне неизвестно. Вдруг залаяла в стане одинокая собака.
— Я одна дальше еду, Зонар, — сказала Очи.
— Так ты придешь? — спросил он, за узду ее коня хватая. Но она посмотрела на него — и тут же он отпустил узду. — Скажи, что придешь ко мне! Я тут же покину стан, ждать тебя буду. О нас забудут все. А если доля твоя такова — не покинет она тебя, даже если со мной будешь!
Очи молчала. Слышала я, как узда ее звенела в пальцах, дергала и перебирала она ее.
— Так ли это, Зонар? — вдруг таким знакомым, ясным, детским своим голосом спросила она. Очень самой хотелось ей в это верить.
— Те, Очи! Доля — это то, что дали нам духи. Хоть к самым дальним стоянкам откочуй один и там, с чужими людьми, чужой жизнью жить начни — и там настигнет она тебя. А пояс твой — это не доля. Это долг, который тебе, с твоим сердцем, невыносим будет. Не бойся, Очи: если его ты оставишь, не потеряешь долю великой камкой быть.
Он был как больной и говорил, как больной, и Очи верила ему — у нас говорят, что больные не врут и предсказывать могут будущее.
— Ответь же: придешь? — в нетерпении снова спросил Зонар.
— Приду.
Он охнул, будто опять ударила она его, и коню своему так сжал бока, что тот заходил под ним, и стоило ему труда его удержать.
— Когда же? Скажи!
— Я хочу увидеть праздник весны.
— Нет! — он вскричал. — Как это можно!
— Нет. В полнолунье приду.
— Хорошо, — ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. — Хорошо. Помнишь, где моя нора?
— Я все помню.
— Хорошо, хорошо. Я буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?
Она ему не ответила, тут он снова склонился к ней, она не оттолкнула его, и черные их силуэты слились. Как от боли, зажмурила я глаза и голову закрыла руками. Услышала топот — открыла глаза: во весь дух Очи с места уже летела, а Зонар своего коня вздыбил, крутился на месте, будто еще не зная, за ней ли лететь, прочь ли устремиться. Наконец развернул коня и пустил в тайгу.
Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались. Был бы снег кругом, легла бы я в снег, умылась, но я была на прогретом склоне, вокруг голая, мокрая земля. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.
Впервые пожалела я за все время, сколько в стане мы жили, что нет рядом Камки, чтобы спросить у нее совета. Ээ-тоги мой растворился. Впервые я ощутила себя одной, и всю тяжесть власти над человеком, ответственности за него, мне порученной бело-синим, на себе ощутила.
В дом тихо я вошла — даже мамушка не подняла головы. Все спали, Санталай шумно дышал, светильники потушены были, лишь огонь в очаге тлел. Очи лежала в своем углу, и по позе ее, по дыханию неясно было, притворяется или правда уже спит.
Я сняла со стены один из светильников, зажгла от очага и, прикрывая рукой, подошла к ней, склонилась, заглянула в лицо. Спокойным оно было. Ни страданий, ни сомнений не отразилось на нем. Только сейчас увидела я — или неверный свет сделал это, — как изменилась Очи за эти неполные три луны. Неискушенной, открытой девочкой пришла она — уверенной в себе, твердой, жесткой стала теперь. Я смотрела на нее, и весь разговор, что слышала, звучал в голове, но не знала я теперь, верно ли поняла все, что говорила Очи. Видела я по лицу ее, что некая тайная мысль ею владеет. О том ли, о чем я слышала, — уйти к мужчине, отказаться от служения Луноликой, — или же мысль эта была иной, и ее она не высказала, обманув не только меня, но и Зонара? Так думала я, когда Очи открыла глаза.
Она не удивилась, увидев меня, и не сощурилась от света. Так спокойно и прямо на меня смотрела, что в первый миг подумалось мне: она знала, что я скрывалась за домом, и все слова эти для меня одной они говорили, а завтра вся молодежь стана будет надо мной потешаться в доме Антулы. Мне захотелось задуть огонь, отойти и забыть все, но тут же слабость эту в себе я поборола: пусть даже розыгрыш это, я сыграю ту роль, что мне отвели духи. Быть вождем этих дев — такова моя роль. И я ей сказала: «Идем», — сама поднялась и пошла из дома. Я знала, она послушает и уже догадывается, о чем говорить хочу я с ней, но я сама не знала, что ей скажу.