Кадын
Шрифт:
Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то грохнуло, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили; дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мысль родилась, что так уходит в бело-синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников рядом со мной спокойно сказал:
— Лавина сошла в ущелье. Снег.
И люди тут же разнесли: «Снег. Снег…»
И кто-то
— Будьте спокойны, люди, не страшно. Наших охотников не оставалось в горах.
И все успокоились, а я будто вернулась к жизни.
Все, что было потом, я помню как в тумане. Почувствовала вдруг — глядят на меня недобро, обернулась — глаза отводят. «Что же творится?» — билась во мне мысль, и в этот миг со стороны зов раздался:
— Ал-Аштара!
Меж людей ко мне протискивался Талай. Я сделала к нему несколько шагов.
— Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек вон из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.
«Вот оно», — поняла я тут же, но на него смотрела, сказать ничего не могла. Лицо его было горькое и взволнованное, каким никогда не видала его еще.
— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против моей воли, а внутри все твердило: не то, не то!
— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и все просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой. — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому же, если не ему, знать, какая сила у нее в ногах и какая она всадница…
Во мне сердце упало. Я поняла, почему переглядывались позади меня люди. И единственный путь для Согдай поняла я в тот миг.
— Что Согдай? — спросила я, и голос мне самой показался слишком холодным. Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, будто говорил с царем.
— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты же не можешь тому верить, ведь это зависть Ануя себе выхода не находит, это клевета, царевна!
— Ануй потерял свою честь сегодня, а Согдай — долю. Что она сейчас?
— Лежит в моем шатре. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорила, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.
— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет, как все. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.
Я замолчала. Талай смотрел на меня странно — впервые смотрел, как на властелина, а не на девочку. С недоумением, не понимая, смотрел.
— Не думал я, что ты поверишь, царевна, — сказал потом горько.
— Я не верю, Талай. Ты можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, а я не могу привести ее в чертог Луноликой.
Он молчал, на меня не глядя. Люди у костра разошлись. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Но все люди были для меня, как тени. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.
— Наверное, ты права, царевна. Я завтра пойду к твоему отцу, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его
Я кивнула. Мы стояли в темноте, друг на друга не глядя и не касаясь, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и никто не смотрит на нас, но радости нет во мне от того — одно горе…
Я сдержала свое обещание: просила отца о муже для Согдай. Он выполнил просьбу, и уже через луну ее выдали замуж за хорошего вдового, немолодого воина. Отец рассказывал, что у мужа ее много скота и большие табуны, с которыми кочевал он вместе со своими сыновьями и их семьями, потому в станах они не жили, только на праздник спускались к людям с дальних кочевий. Его шатру была нужна хозяйка. Он с радостью взял в жены деву, победившую на скачках, а мой отец дал приданое за ней — хорошего жеребца. Я думаю, Согдай была счастлива покинуть всех и жить среди табунов — ее доля быть конником там сполна воплотилась.
Я увидела ее снова только через много лет, за миг до ее воинской смерти.
От Талая я бегом убежала, но не знала, куда бегу. Ночь холодная стала, и людей все меньше встречала я. Всю несправедливость того, что случилось, я осознала. Завтра утром нам уходить, и кого приведу я к Камке, что ей скажу? Что девы остались в людях, что сошли с воинского пути, а почему? Но еще страшней казалось мне то, от чего я бежала: мое тихое, ничего не требующее, мне самой смутно ясное, нежное чувство к Талаю и то, что могло бы статься, прознай люди про это. Стыд заливал мне лицо, будто бы что-то уже случилось.
Ноги вывели меня к костру возле царских шатров. Еще издали, подходя, голос Ильдазы я узнала.
— И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве в стан спускаться, на парней хоть бы издали смотреть? — громко и весело говорила Ильдаза. — Вдруг разрешают, иначе с чего бы охотники сказки складывали про лесную деву, что зимой их преследует — и во сне, и в яви? Верно, и мы с тобой, Ак-Дирьи, так будем: по деревьям, из-за камней на охотников наших охотиться.
Волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг изображать стала, будто выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко при свете костра выделялась, было так серьезно при этом и в то же время так смешно, что напомнила она мне Ануя, как увидела его в первый раз в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.
Ильдаза лицом изменилась, как увидала меня. Люди потом говорили, что была я бледна, будто увидала ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза мне сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», — после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов тех в памяти моей не осталось — очень хотела их забыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, на их краску, на их страх перед жизнью воинов, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть к людской злобе и зависти, — все я в слова тогда вложила. Я говорила долго, я сказала, что отлучила Согдай от пути девы-воина. Ильдаза сначала растерянно на меня смотрела, а потом ее лицо стало каменным.