Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе
Шрифт:
Я и Сема,
Бросив дома
Все заботы и дела,
Всюду бродим
И находим,
Что весна уже пришла…
Саша Черный, в ком поочередно то сатирик, то лирик брал верх, сочинил стихи про мальчиков-старичков:
У камелька, у камелька
Сидят четыре старика.
А третий попросту уснул.
В этой компании Сема Маршак оттачивал перо русского поэта — русского, но с еврейской душой. Из-под пера этого поэта вышло в те годы поразительное по своей чистоте, своей племенной гордости стихотворение «Книга Руфь»:
1. Моавитянка — Руфь. Еврейка — Ноэминь.
2. — Мать! Скорбную сноху в унынье не покинь.
О как постылы мне родимые края!
Твой Бог — отныне мой. Твоя страна — моя.
Муж не оставил мне ребенка — им бы жить!
Мать мужа моего! Позволь тебе служить.
3. Вот неразлучны мы… Вот родина твоя…
На жатву позднюю — в поля собралась я.
Удела нет у нас. Ты мне позволь, о мать,
Пойти в поля к чужим — остатки подбирать.
4. О, радость! Знаешь, мать, — позволил мне Вооз
Сбирать остатки с нив и с виноградных лоз.
Об имени спросил. Узнал он — с кем живу,
И гнать он запретил убогую вдову.
5. Мать! Мудрый твой совет исполнить довелось.
Пришла я — и легла. Твой родственник Вооз
Проснулся полночью — не знаю, отчего? —
И видит: я лежу у самых ног его.
Был мой наряд красив — как ты велела мне…
И долго речь мою он слушал в тишине.
6. Он думает о нас! Я видела его.
Он с кем-то говорил из рода твоего.
Я слышала его. Ушла — едва умолк.
Другой твой родственник не мог исполнить долг
И дом наш выкупить. Но чашу вдовьих слез
В совет к старейшинам решил нести Вооз.
7. Заветами отцов сильна твоя страна…
Вооз купил наш дом. И я — его жена.
8. Мать счастья моего! Взгляни: мой сын растет…
С ним — на тебя, на всех —
Маршак не оставил объяснений, что побудило его обратиться именно к книге «Руфь», единственной из тридцати девяти книг Ветхого Завета, автором которой является не еврей по крови.
Но, с другой стороны, зная немножечко жизнь Маршака тех лет, нетрудно догадаться самому.
В Одесском университете, когда я там учился на историческом факультете, среди профессоров был известный Готалов-Готлиб. Я говорю «известный» потому, что, во-первых, для словаря Брокгауза и Эфрона он написал, наверное, дюжину статей, а во-вторых, было ему уже чуть не сто лет. При старом режиме он состоял членом коллегии Министерства народного просвещения и был директором гимназии в Ялте, где учились отроки царской фамилии.
На лекциях он, случалось, засыпал, а проснувшись, удивленно озирался, поднимал над столом свою пергаментную руку со скрюченными пальцами и торжественно произносил: «Вот эту руку пожимал Его Эм-ператорское Величество Николай Второй Александрович».
В наши дни имя-отчество профессору Готалову-Готлибу было Артемий Григорьевич. Профессор античной истории Борис Васильевич Варнеке, которого я уже не застал, любил повторять в дни оккупации, что пора наконец выяснить, какое же из трех имен-отчеств, под которыми профессор Готалов-Готлиб был известен своим коллегам в разные периоды жизни, дано ему было его папой: Артемий Григорьевич, Артур Генрихович или Арон Гиршевич?
Так вот, Артемий Григорьевич, крещеный еврей-пскович, который не подался, однако, в антисемиты, однажды стал рассказывать, как Алексей Максимович Пешков привел к нему в Ялте способного еврейского мальчика, по имени Сэмик, по фамилии Маршак, и сказал: «Надо определить его в гимназию. Он болен — ему нужен крымский воздух».
Директор гимназии Готалов-Готлиб очень хотел помочь способному отроку, но из этого ничего не вышло по причине еврейского происхождения отрока, которому генерал Думбадзе предписал покинуть Ялту.
Сам поэт рассказывает эту историю немножечко по-другому. Готлиб вызвал его к себе и сказал: «Знаете, голубчик, генерал Думбадзе намерен вас выслать из Ялты. Лучше бы вам самому уехать, чтобы вас не арестовали».
На другой день Сэмик в омнибусе, низко нагнув голову, чтобы его не увидели в окошко, покинул Ялту. По дороге он задавал себе вопрос: «За что рассердился на меня генерал?» И нашел ответ: «Вероятно, за Горького».
Как видим, по рассказу поэта, причина была почти политическая, почти революционная. А об еврействе — ни слова. Положа руку на сердце, в этой истории я отдаю предпочтение версии Арона Гиршевича… пардон, Артемия Григорьевича.
Если к тому же вспомнить, что и в Воронеже, где Сэмик сдал блестяще вступительный экзамен в гимназию, у него были проблемы, говоря теперешним языком, в связи с пятой графой, и поначалу в гимназию его не приняли, то, пожалуй, становится понятно, почему именно книга «Руфь», история моавитянки, то есть чужеплеменницы, вдохновила его на пламенную поэтическую декларацию: вот как принимают евреи, о которых говорят, что они и замкнуты и надменны, и коварны, чужих — и вот как приняли чужие его, еврея Самуила!