Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе
Шрифт:
Этот день был таким новым.
Молодым, как заря!
Первый раз тогда в Кишиневе
Пели не про царя!
А что рыжий Мотэле? А Мотэле гопал и бил в ладоши:
Брюки,
Жилетки,
Смейтесь!
Радуйтесь дню моему:
Гос-по-дин по-лиц-мейстер
Сел
…………………
Редкое, мудрое слово
Сказал сапожник Илья:
— Мотэле, тут ни при чем Егова,
А при чем — ты
И я.
Что скинули Николку, который весь был в своего папу царя Александра Третьего, — помните его знаменитые слова в погром 1882 года: «А я сам, признаться рад, когда бьют евреев!» — все евреи или почти все были согласны: это хорошо.
А насчет Еговы, при чем он тут или ни при чем, у евреев единодушия не было. Как говорят на Руси, кто в лес, кто по дрова:
И дни затараторили,
Как торговка Мэд.
И евреи спорили:
«Да» или «нет»?
Так открыли многое
Мудрые слова.
Стала синагогою
Любая голова.
Но если стала синагогою любая голова, то Мотэле стал целый синедрион, хотя — это тоже не пустяк! — «Мотэле выбрил пейсы, снял лапсердак».
Естественно, еврей, который выбрил пейсы и снял лапсердак, уже одним этим стал если не целиком, то, по крайней мере, наполовину гоем. И сравнение с синедрионом, то есть собранием еврейских мудрецов, которого мы удостоили его, следует понимать лишь в том смысле, что Мотэле принял тогда самое умное и самое выгодное для себя решение — податься в начальство:
Мотэле весь перекроен
(Попробовал лучший суп!):
Мотэле смотрит
«В корень»
И говорит:
— По су-ще-ству.
Новые времена — новые песни. Но кто может указать пальцем: вот здесь кончилось старое время, а здесь началось новое; вот здесь кончились старые песни, а здесь начались новые. И кто, даже если свергли царя, даже если царю уже сшили тахрихим, может наверняка сказать: царь не восстанет из мертвых, революция не обратится в падаль!
И у господина инспектора Боброва, который в старое время, «до без царя», даже чихнуть в сторону Мотэле Блоха и то считал бы слишком большой честью для жидка, день и ночь нынче пухнет голова от мыслей о Мотьке и мотьках:
Дай Бог
Жене здоровья,
Дай Бог
Хворобы Блоху…
…………………
Дай Бог сгореть Советам,
Провалиться депутатам…
Зиму смени
На лето,
Выпрями
Что смято…
Дай Бог и то и это
(Многое дай Бог, понятно!)
Дай, дай, дай… Глупые люди, разве не вам было сказано: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать»!
А господин инспектор Бобров — прости, Господи, дурака! — все-таки просит: «Выпрями». Ибо «разве думал инспектор Бобров, что когда-нибудь без погромов проблаженствует Кишинев!?»
Но что дурак Бобров: а сами-то евреи разобрались, что к добру, а что к худу! Что скинули царя, который из собственного кармана давал деньги сочинителям погромных листков, это как было уже сказано, ха-ра-шо. Ну, а главное, самое главное — Революция? Не дураки же придумали, нельзя просить на лучшего царя:
В синагоге —
Шум и гам,
Гам и шум!
Все евреи по углам:
— Ш-ша!
— Шу-шу!
Выступает
Рэб Абрум.
В синагоге —
Гам и шум,
Гвалт!
…………………
Рэб Абрум сказал:
— Бо-же мой! —
Евреи сказали:
— Беда! —
Рэб Абрум сказал:
— До-жи-ли!
Евреи сказали:
— Да.
…………………
А раввин сидел
И охал
Тихо, скромно,
А потом сказал:
— Пло-ха! —
Сказал и вспомнил
Блоха.
О! Оказывается, это только со стороны, если смотреть глазами гоя, евреи — одно целое. А на самом деле еврей еврею рознь: что одному хорошо, то другому плохо. И наоборот: что одному плохо, то другому хорошо.
Почему раввин Исайя вспомнил Мотьку Блоха? Потому что раввин Исайя, который был «так мудр! так мудр!», что почти наизусть знал почти весь Талмуд, хорошо понимал: «Радостный путь немногим, не всем, как компот: одни ломают ноги, другие — наоборот».
И разве можно забыть, чему учили нас предки наши, которые видели всю историю наперед: «Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников…» (Притчи, 28:2). А главный закон жизни, с тех пор как появились начальники, говорит ясно: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». Короче, вот вам мысли, слова и гешефт раввина Исайи, у которого была дочка Рива, в прежнее время почти принцесса, так что Мотэле мог только украдкой бросить на нее взгляд и вздыхать по ночам, а теперь, — кто бы поверить этому мог? — «перепутались мыши, двери, перепутались нитки дорог», и раввин решается на отчаянный шаг: