Каид
Шрифт:
— Эзра Паунд был еще больший поэт, чем они. Гению все простительно. Он был каид!
— Что такое каид? Это французское слово?
— Арабское, но оно перешло и во французский язык или в жаргон. Я родился в Северной Африке. — У нее чуть поднялись брови. — Так зовут арабских чиновников, имеющих большую власть. А в Париже иногда так называют сильных, властных, волевых людей, людей, которые в пылу страстей ни перед чем не останавливаются. Гитлер был каид, Сталин был каид... Если хотите, и Черчилль тоже каид. Несколько месяцев назад я прочел его биографию. В молодости он искал приключений...
— Как вы? — пошутила она с легкой безотчетной тревогой.
— Конечно, он искал только доблестных приключений. К счастью для него, он родился
— Об этом я догадывалась, — смеясь, сказала она. — Вы и не министр. Я, кстати, не знаю, чем вы занимаетесь.
— Я участвовал в войне на очень далеком африканском фронте. Мне было тогда лет восемнадцать. Говорят, война — школа так называемых преступлений. Действительно, наше поколение воспиталось в обстановке, при которой убить человека ничего не стоило и даже вменялось в заслугу. Но что такое «преступление»? Война — божественное явление, она школа того лучшего, что есть в человеческой природе. Мы когда-нибудь об этом поговорим. И каждое поколение находит, должно находить своих поэтов, Мне так жаль, что я не знал лично Эзры Паунда! Он гораздо выше T. С. Элиота. Вы любите Т. С. Элиота?
— Люблю, — ответила она еще неувереннее.
Напрасно. Это вам не идет, Глория! Вы особенная, не похожая ни на кого! Как я... Что сказать о поэте, одно стихотворение которого начинается словом «Polyphiloprogenitive»! И это у него даже не слово, а первый стих! Я и не знаю, что это такое... И еще он где-то просит Бога: «Teach us to sit still» {7} . Какой же это поэт? Я не хочу и не могу «тихо сидеть»! Я создан для бурь! Люди живут только раз. Я хотел бы жить в пятнадцатом столетии.
7
Научи нас тихо сидеть
— Тогда не было, комфорта, не было автомобилей, холодильников... Но и мне хотелось бы, чтобы моя жизнь была сказкой, — сказала она и выпила залпом бокал шампанского. — Этого никогда не будет, но я хотела бы всем быть обязанной мужу, и чтобы он сделал мою жизнь сказкой!
— Вот! Теперь я узнаю вас! Ваша жизнь и будет сказкой, волшебной сказкой, я это обещаю вам! Послушайте, я вам прочту стихи Паунда, — сказал он и прочел еще более взволнованно:
Haie! Haie!
These were the swift to harry;
These the keenssainted;
These were the souls of blood. {8}
—Я люблю стихи с рифмой. Мой любимый поэт — это Лонгфелло.
— Вы ему не созвучны! Это не то! Вы особенная, вы просто еще не совсем себя нашли. И вы еще не нашли настоящего человека. «These were the souls of blood», — сказал он и с еще большим жаром заговорил о своей любви к ней: он никогда не видел такой дивной женщины, как она, до встречи с ней он никогда никого не любил. Она слушала его смущенно, хотела сказать, что она его не любит, но не решалась. Кроме того, перебить его было нелегко. Он говорил, не останавливаясь ни на секунду, чрезвычайно быстро, и слушать его слова было все же приятно, ничего такого ей никто никогда не говорил. Сидевший поблизости от них старый американский врач-психиатр, угощавший приезжих коллег, иногда отрывался от разговора с ними и с любопытством поглядывал на этого человека. Метрдотель подкатил на столике горящее блюдо.
8
Хай,! Хай!
Они были быстры, когда совершали набеги,
У них было хорошее чутье,
И души их были кровавы
— Я... я... Зачем вы это говорите? Из этого ничего не может быть, — сказала она, когда метрдотель отошел.
В автомобиле она попыталась уклониться и от поцелуя. До
— Нет, я никогда вашей женой не буду, — твердо сказала она, когда автомобиль выходил из Центрального парка. — Я выйду только за американца.
Она хотела было, как полагается, добавить, что они могут навсегда остаться друзьями, но не добавила. Его лицо задергалось, и вдруг стало страшно. Выскочив из автомобиля, он левой рукой сунул деньги шоферу и злобно на него взглянул; правой держал ее за руку, точно боялся, что она убежит. С крыльца соседнего дома на них поглядывали пуэрториканцы. Она знала их и побаивалась; но теперь ей было спокойнее — рядом находились люди. Автомобиль отъехал.
Он все крепче сжимал ей руку и говорил, говорил, все так же странно и цветисто. Говорил, что она необыкновенная, изумительная женщина, просил разрешения подняться к ней, хоть на четверть часа, хоть на пять минут. Она подумала, что смешно объясняться в любви на тротуаре 89-й улицы Вест, у крыльца браунстонхауза, под насмешливыми взглядами пуэрториканцев.
— Не отвечайте! Не говорите «нет»! Не отнимайте у меня надежды!
— Никогда. Я не люблю вас, — ответила она и, вырвав у него руку, взбежала по лесенке. Дверь за ней захлопнулась.
Он стоял на улице еще минуты две. Когда свет зажегся в ее комнате, он пошел, чуть пошатываясь, по направлению к Бродвею. Один из пуэрториканцев сказал на своем языке что-то, по-видимому, насмешливое. Он вдруг оглянулся, лицо его исказилось бешенством, он опустил руку к карману брюк и произнес грубое испанское ругательство. Пуэрториканцы замолчали.
В гостинице он сел на стул у стола. Был в совершенном отчаянии. Глядел упорно иногда в одну точку между потолком и верхом окна, иногда вскакивал, пробегал по комнате, выбегал в спальную и возвращался. «Я недостаточно богат для нее? Но она моих средств не знает. Нет, она не корыстолюбива, я ей просто не нравлюсь! Зачем я ей? Но ведь и прежде я им был не очень нужен! — думал он, вспоминая многочисленных женщин, его любивших. — Неужели я стал стар? — с ужасом думал он. — Тогда и жить незачем!» Подошел к зеркалу, взгляделся в себя: «Да, не то!..» В глазах, даже в чуть залитом теперь жиром выдающемся подбородке уже было меньше того, «каидовского начала», которое так нравилось женщинам, которое еще больше нравилось ему самому. «А может быть, все-таки дело в деньгах?» — думал он, хотя и знал, что эта американка — порядочная девушка; прежде такие женщины для него не существовали; теперь не существовали другие,
Опять сел за стол и счел деньги в бумажнике. Было около семисот долларов. Больше у него ничего не было. В Африке, как раз перед несчастьем, намечалась одна комбинация с вьетнамской валютой, она должна была принести ему много денег. Комбинация с поездкой в Неаполь и в Индокитай была довольно простая. Он плохо разбирался в сложных комбинациях, которые приносили миллионы финансистам, почти никогда не имевшим дела с полицией, почти никогда не попадавшим под суд. «Поехать в Буэнос-Айрес? Нет, он больше денег не даст, скажет, что подождет машин. Все-таки надо попробовать. Получить деньги, вернуться и бросить к ее ногам?» Он и в мыслях выражался цветисто-дешево.
Вдруг на столе зазвонил телефон, он вздрогнул — совершенно забыл об этом разговоре с Неаполем.
Теперь лицо у него было не бледное, а землисто-серое.
Все было кончено. Маленькая надежда была лишь на то, чтобы еще уехать в какую-либо страну, которая не выдает никого. Он одну такую страну знал в Южной Америке. Ясно было, что требование об его аресте уже послано в Нью-Йорк или будет послано через несколько часов, много через день или два. Уехать надо было завтра же. Он опять протянул руку к телефону, но вспомнил, что ночью никакой справки об аэропланах получить нельзя. «Денег хватит на билет, на неделю там, а дальше? Как жить? Как поладить с полицией? Нужно иметь несколько тысяч долларов... Игорный дом...»