Как нам обустроить историю: глобальный кризис и системность в истории общества

Цветков Георгий

С другой стороны, если исторически статус реальных описаний сохраняется преимущественно за физическими пространственно-временными описаниями, то часто проблематично говорить о реальности событий, объективно регистрируемых в социологии, психологии, биологии, где сплошь и рядом физические «линейки» и «часы» не фигурируют в эмпирических описаниях. Cколь бы ни была сложна и многопланова проблема, условием её строгого эмпирического исследования является «транспонирование» того, о чём идёт речь, в практический мир экспериментальной или производственной ситуации, то есть, в мир, размерность которого определяется избранным исследователем и выполняемым набором, в широком смысле, измерительных объективно регистрируемых процедур. Посредством специальных знаков он описывает их и отделяет от материала объекта, наделяя «естественными» законами жизни, независимыми от характеристик материала. Рассматриваемые далее в качестве идеальной действительности, они либо переходят в сферу собственно научной теории с её логикой и методологией, либо могут возвращаться в сферу эмпирического исследования — практического использования и употребляться в качестве рабочих моделей материальных объектов, например, в системах искусственного интеллекта. При этом экспериментальная или производственная ситуация преобразует не только то, что

мыслится, в «чистый» объект, но и «очищает» сознание учёного или производственника-профессионала, обеспечивая ему возможность дать полный и исчерпывающий отчёт (протокол) о том, что, когда и зачем он делал, осуществляя опыт или эксперимент [2]. Нельзя отвлечься и от того существенного факта, что в современных науке и производстве действуют не отдельный учёный или производственник, а научный или производственный коллектив (колледж), где превращается в «прозрачную» среду «созерцания» не только индивидуальная, но и социальная телесность. В этой связи колоссальную значимость приобретают «политология» и «политэкономия созерцания» относительно возможности трансцендирования в объективно научную точку зрения общности коллектива средствами естественного языка. Причём, если формой представления бытия как природы выступает пространственно-временной мир, то формой представления бытия как общности, по Марксу, выступает язык — «наличное» и «самоговорящее» бытие человеческой общности, его «практическое» и «действительное» сознание [2]. Минувший ХХ век, помимо новых технологий, принёс миру как новые формы социального освобождения и раскрепощения человека, так и новые, даже извращённые формы социального отчуждения в «сфере обработки людей людьми» [3–4]. Чтобы противостоять беспрецедентным технологическим и политическим угрозам XXI века, нужно понимать, что происходит в современном мире, помнить уроки прошлых веков, создавая и внедряя новые технологии и социально-экономические модели [4–5].

В XIX–XX веках в Германии, России, Англии и США были инициированы три грандиозные концепции, призванные объяснить прошлое и предсказать, или даже обеспечить, будущее всего мира. Это либеральная, коммунистическая и национал-социалистическая (фашистская) концепции [3–5]. Причём, по мнению известной антифашистки и писательницы «прибалтийки» Марион Дёнхофф, последние две были существенно извращены: Адольф Гитлер довёл до абсурда консервативные ценности правых, а Иосиф Сталин — коммунистическую идеологию «левых» с его советской «брутализацией» социализма [6]. В свою очередь, нацизм и близкий к нему фашизм виделись Гитлеру как некое начало, возрождающее романо — германский истинно европейский боевой дух, уже почти утерянный под воздействием финансового капитализма [7]. Они, как форма общественного устройства и идеология, казалось, давали надежду на преодоление классовых противоречий и объединение Европы на основе традиционных консервативных ценностей, осмысленных в каждой стране как исконно национальные. Они объясняли мировую историю в терминах борьбы между государствами, предполагая, что миром будет править одна расово исключительная (арийская) этническая группа людей, силой подчинившая себе остальных. По словам Адольфа Гитлера, в «Майн Кампф», «марксистская социал-демократия натравливает социально деклассированные слои общества на собственных сограждан, что… ослабляет нацию…», а сам марксизм, претендовавший на мировое господство, по мнению Адольфа Гитлера, не «пангерманский», а «еврейский проект» [3,4,7].

Сейчас уже нередко забывается, что сам Запад не считал нацизм (или точнее, радикальный национал — социализм) преступной идеологией вплоть до конца 2-й Мировой войны и осуждения нацизма Трибуналом. Наоборот, в ней — идеологии, видели яркое отражение западных ценностей и надеялись, как на спасение от коммунизма. И действительно, коммунизм смотрел на мировую историю как на непримиримую борьбу классов, представляя будущий мир в виде единой социальной системы с исключительным классом неимущих (или малоимущих) людей, в рамках которой всем гарантированы равенство и справедливость. Коренное различие между нацизмом и коммунизмом было как раз в расизме и ксенофобии — нацизм держался на крайней форме этнической гордыни и нетерпимости, коммунизм же провозглашал равенство и справедливость всем народам, правда, ценой свободы. Если Маркс в рамках своего гуманистического проекта говорил о возможности и необходимости снятия «социального отчуждения» человека на пути социалистического преобразования, то путь к этому освобождению якобы лежит только через насилие, через подавление целых классов, через диктатуру [3–4]. В свою очередь, либерализм тоже видел в мировой истории борьбу, но только между «свободой» и «тиранией», рисуя будущее как сотрудничество членов социума при минимальном контроле со стороны центральной власти, достигаемое ценой, так сказать, некоторого неравенства. Согласно принципам либеральной концепции, человечество тысячелетиями жило под властью деспотических режимов, которые лишали граждан политических прав, экономических возможностей и личных свобод [5].

Конфликт этих трёх идеологий достиг пика в годы 2-й Мировой войны, в результате которой нацистский фашистский проект Гитлера потерпел крах и был осуждён Трибуналом. Победители в Нюрнберге и, прежде всего СССР, диктовали условия будущего мира и заставили мировое сообщество осудить нацизм и отказаться от того, что ещё недавно казалось выражением (по крайней мере, континентальных — ред.) европейских ценностей. Ведь немецкие подводные лодки, гроза английского флота, во времена 2-й Мировой войны ремонтировались на французских верфях гораздо быстрее, чем на немецких, а чешские танки дошли до Сталинграда. И нет ничего удивительного в том, что для многих национал-социализм так долго не воспринимался как что-то недопустимое, не исключая даже его будущие рецидивы.

С конца 1940-х годов с появлением ядерного оружия и до конца 1980-х годов мир представлял собой поле битвы — «холодной войны» со «сдержками и противовесами» оставшихся проектов: коммунистического и либерального. Несколько десятилетий после Нюрнберга западные народы пытались обрести новый политический образ на основе части своей культуры, актуализированной европейской либеральной и социалистической мыслью. И они смогли это сделать, смогли «обновить» западную идеологию и вновь почувствовать себя вершиной человеческого прогресса. Либерализм стал восприниматься как альтернатива тоталитаризму, как выстраданный ответ человечества на исторические вызовы, брошенные «нацизмом», с одной стороны, или «реальным коммунизмом», с другой. Недопущение тоталитарной власти, претендующей на абсолютный контроль не только за действиями, но и за взглядами и мыслями человека. Культ

защиты меньшинств от жестокого и беззаконного произвола агрессивного большинства, от любых практических и правовых ограничений по национальному, социальному, имущественному, половому или иным признакам. Индивидуальные свободы и, прежде всего, свобода слова и самовыражения, недопустимость контроля над личностью, культ права вообще и презумпции невиновности в частности — таковы сегодня (или даже, скорее, вчера) прокламируемые общие принципы либеральной демократии [5].

Восточноевропейские народы, включая Латвию, после «Нюрнберга», в отличие от западных народов, прошли исторически другой путь. При жёсткой авторитарной советской системе, эмигрировавшей на Запад нацистской коллаборационистской части и, тем более, прошедшей лагеря и ссылки оставшейся части, по сути, не коснулась денацификация и чувство «исторической вины» после Нюрнберга, и они после развала СССР ощутили «наркотический вкус» национального возрождения и политического реванша [4, 10]. Конец «холодной» войны, «перестройка» с её реабилитациями и разоблачениями, распад СССР, «война исторической памяти» на постсоветском пространстве между национальными государствами — всё это породило масштабное переписывание истории, «срывание масок», «закрытие белых пятен» и т. д. Всё это породило и серьёзный кризис в поиске новой идентичности в постсоветских восточноевропейских странах, когда люди затрудняются с ответами на вопрос «кто мы, зачем мы, и каково наше место в мире?», хватаясь в поиске идентичности за вроде очевидные, но чаще ложные ответы, непременно отвергая аналогичные, тоже не лучшие изыскания соседей. «Мы не стали ярко выраженными демократами, и против мыслящих иначе мы часто думаем даже хуже, чем в Советском Союзе. Это не та демократия, когда мы признаём права других, уважаем думающих иначе и так далее…» — признаёт латвийский политолог Кристиан Розенвалдс [9].

После краха советско-коммунистического проекта путеводителем по прошлому человечества и «инструкцией» к будущему устройству мира стал либеральный сценарий. Согласно принципам либерального проекта, люди борются за свободу, и постепенно шаг за шагом, свобода отвоёвывает себе место под солнцем, а «распространение свободы по всей планете даёт людям самую большую надежду на мир» (из инаугурационной речи 2005-го года «поборника мира» Джорджа Буша-младшего, к слову, родившегося со мной в один день). Диктаторские режимы сменяются либеральными демократиями. «На смену стенам, рвам и ограждениям из колючей проволоки пришли широкие дороги, прочные мосты и оживлённые аэропорты» [5]. Однако после мирового финансового кризиса 2008 года жители разных стран испытали разочарование и в либеральной идеологии. В моду снова вошли «стены и барьеры». Растёт сопротивление иммиграции и торговым соглашениям ВТО. Правительства, которые считались демократическими, подрывают судебную систему, ограничивают свободу прессы и называют любую оппозицию популистами или предателями. Либерализм поражён, можно сказать, «раковой опухолью» политкорректности [13]. Многие авторитарные лидеры экспериментируют с новыми типами нелиберальных демократий или даже откровенных диктатур. Китай и Россия выстраивают «сложносочинённые» конструкции взаимодействия со своими обществами, куда более консолидированными в поддержке властей, пытаясь найти баланс между стимулированием и принуждением. Лишь немногие сегодня могут заявить, что Коммунистическая партия Китая прозябает на обочине истории. В 2016 году, отмеченном голосованием по «Брекзиту» и избранием президентом США «антиглобалиста» Дональда Трампа, волна разочарования достигла «столпов» либерализма — стран Северной Америки и Западной Европы.

Если несколькими годами ранее американцы и европейцы ещё пытались, мягко говоря, под «прицелом оружия» внедрить либеральные принципы в Ираке и Ливии, то сегодня многие жители Кентукки и Йоркшира считают либеральные идеи вредными и неосуществимыми [5]. Некоторые из них вдруг вспомнили, что им по душе старый консервативный мир, и они не желают отказываться от своих расовых, национальных или гендерных привилегий. А некоторые их них вдруг вспомнили о марксизме и вполне серьёзно заявили, что «транснациональные компании в рамках глобального проекта успешно осуществили деиндустриализацию США». Правда, современные «левые» движения Запада мало заняты социально-экономическими вопросами. Куда важнее для них права глобального характера самых разных меньшинств, вплоть до сексуальных — разрушение традиционных семейных отношений и образа жизни белого большинства.

По мнению президента России В. Путина, высказанному в интервью британской прессе, доминирующая сегодня либеральная идеология устарела. Президент считает, что либерализм как идеология скомпрометирован, правящие элиты оторвались от почвы и утратили «корневую» связь с народом, что и вызвало рост антиистеблишментных настроений в мире. В 1938 году человечество могло выбирать из трёх глобальных проектов, в 1968-м — из двух, в 1998-м, казалось, восторжествовал один либерально-демократический, а вот к 2018-му году мы остались ни с чем. Подобно советской элите — номенклатуре конца 1980-х годов, либералы не понимают, почему история отклонилась от предначертанного курса, и у них нет альтернативной теории для объяснения меняющейся реальности. Изменения, происходящие в современном мире, трудно понять и потому, что либерализм никогда не был единым целым, не считая общего примата материальных ценностей. Либерализм ратует за свободу, но понимание свободы существенно зависит от «контекста». Так, для одного человека либерализм — это свободные выборы и демократия. Другой убеждён, что либерализм — это торговые соглашения и глобализация. Третий связывает либерализм с признанием однополых браков и с разрушением традиционного образа жизни и института семьи. Либерализм теоретически должен как бы предлагать разные модели поведения — как на уровне отдельных государств, так и в международных отношениях.

Технические возможности нашей цивилизации, в принципе, позволяют осуществить грандиозные глобальные проекты, в т. ч., по сохранению климата Земли и здоровья людей, но этому мешает множество противоречий между государствами. В условиях социальных и природных кризисов, нам необходимо пытаться обеспечить в современном многополярном обществе «системный баланс» либеральной «свободы», социалистической «справедливости» и консервативной «эффективности» в условиях общего кризиса идеологии либерализма. Причём идеологию будущего нельзя рассматривать в отрыве от техноэкономических и биотехнических факторов, их эффективности и безопасности как своеобразного «космопланетарного экологического консерватизма» с естественным приматом духовных ценностей ноосферы.