Как написать сочинение. Для подготовки к ЕГЭ
Шрифт:
Я сказала: первый в мире поэт масс. И еще прибавлю: первый русский поэт-оратор. От трагедии «Владимир Маяковский» до последнего четверостишия:
Как говорят, «инцидент исчерпан»,Любовная лодка разбилась о быт.Мы с жизнью в расчете, и не к чему переченьВзаимных болей, и бед, и обид, —всюду, на протяжении всего его – прямая речь с живым прицелом. От витии до рыночного зазывалы Маяковский неустанно что-то в мозги вбивает, чего-то от нас добивается – какими угодно средствами, вплоть до грубейших, неизменно удачных. <…>
Глазомер масс в ненависти и глазомер всей массы Маяковского в
Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз, вернее, его непомерный глаз здесь оказывается у места: нормальным. Пастернак ошибается в составе человека, Маяковский в размере человека. <…>
У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам – отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон.
Маяковский – поэт темы.
Пастернак – поэт без темы. <…>
Важная особенность: Маяковский – поэт весь переводим на прозу, то есть рассказуем своими словами, и не только им самим, но любым. И словаря менять не приходится, ибо словарь Маяковского – сплошь обиходен, разговорен, прозаичен (как и словарь «Онегина», старшими современниками почитавшийся «подлым»). Утрачивается только сила поэтической речи: Маяковская расстановка: ритм. <…>
Маяковского рассказать пусть берется каждый, говорю заранее: удастся, то есть половина Маяковского останется. Пастернака же может рассказать только сам Пастернак. Что и делает в своей гениальной прозе, сразу ввергающей нас в сновидение и в сновидение.
Пастернак – чара.Маяковский – явь, белейший свет белого дня.«Песни мне мешали быть бойцом» – Маяковский. Да, ибо есть борьба более непосредственная, чем словом, – телом! – и более действенная, чем словом – делом, общее дело рядовой борьбы. А Маяковский никогда не стоял рядовым. Его дар его от всех его собойцов-товарищей – отъединил, от всякого, кроме разговорного, дела отставил. Маяковскому, этому самому прямому из бойцов, пришлось драться иносказательно, этому самому боевому из бойцов – биться окольно. И сколько ни заявляй Маяковский: «Я – это все! Я – это мы!» – он все-таки одинокий товарищ, неравный ровня, атаман ватаги, которой нет, или настоящий атаман которой – другой. Вот стихи рабочего:
Вспоминаю тебя и тебе пою,Как сталь, звучащую песнь мою.К тебе вздымается песнь! К тебеИ больше ни к кому.Ты слабости не знал о себе,Был тверд. И потомуВсю молодость моюТебе я отдаю.Нет лучшего, чем ты, у насИ не было в веках.Весна. И лето уж недалеко.Воды бурлят, содрогаясь до дна.Улицы мира вздыхают глубоко.Шли года и года,Но никто никогдаНе жил, так нас любя,Как ты.И уж нет тебя.И все ж я стою пред тобою.Ты жив… И будешь – пока земляБудет. Мощным звоном о башни КремляПадаютЭто стихи – не Маяковскому. Они тому, кто, по слуху народной славы выписав себе полное собрание сочинений Маяковского, прочел две страницы и навсегда отложил, сказав: «А все-таки Пушкин – лучше писал!»
А я скажу, что без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же как сам Маяковский – без Революции. <…>
Если у нас из стихов Маяковского один выход – в действие, то у самого Маяковского из всей его действительности был один выход – в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, их физическая ударность. Всему бойцу пришлось втесниться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни – чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского – физическое сердцебиение, удары сердца застоявшегося коня или связанного человека. (Про Маяковского можно сказать чудным ярмарочным словом владельца карликовой труппы, ревновавшего к соседнему бараку: «Чего глядите? Обнаконавенный великан!»). Нет гнета большего – подавленной силы. А Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и по ногам. О стихах говорю, ни о чем другом. <…>
Боюсь, что, несмотря на народные похороны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и России, Россия и до сих пор до конца не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского. Маяковскому в России только один – ровня. (Не говорю: в мире, не говорю: в слове, говорю: в России.) <…> Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий. <…>
Но есть у этих двух, связанных только одной наличностью – силы, и одно общее отсутствие: объединяющий их пробел песни. Маяковский на песню не способен, потому что сплошь мажорен, ударен и громогласен. Так шутки шутят («не гораздо хорошие») и войсками командуют. Так не поют. Пастернак на песню не способен, потому что перегружен, перенасыщен и, главное, единоличен. В Пастернаке песне нету места, Маяковскому самому не место в песне. Поэтому блоковско-есенинское место до сих пор остается в России «вакантно». Певучее начало России, расструенное по небольшим и недостаточным ручейкам, должно обрести единое русло, единое горло.
Для того, чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через тебя петь. Для этого мало быть всем, нужно быть всеми, то есть именно тем, чем не может быть Пастернак. Целым и только данным, данным, но зато целым народом – тем, чем не хочет быть Маяковский: глашатай одного класса, творец пролетарского эпоса.
Ни боец (Маяковский), ни прозорливец песен не слагают.
Для песни нужен тот, кто, наверное, уже в России родился и где-нибудь, под великий российский шумок, растет. Будем жить.
… Ты спал, постлав постель на сплетне,Спал и, оттрепетав, был тих.Красивый, двадцатидвухлетний,Как предсказал твой тетраптих.Ты спал, прижав к подушке щеку,Спал со всех ног, со всех лодыг,Врезаясь вновь и вновь с наскокуВ разряд преданий молодых.Ты в них врезался тем заметней,Что их одним прыжком достиг.Твой выстрел был подобен ЭтнеВ предгорье трусов и трусих.