Как писать книги
Шрифт:
Выпендриваться и создавать совсем уж вычурные картины не стоит. Александр Грин на свете был один-единственный.
Чьими глазами
«Находившийся возле столов, «Упитанный» заметил это (отъезд машины). Он в бешенстве начал что-то кричать так, что возле него собрались гости. Вместе с ними он направился к стоянке машин, собою перегородив выезд. Он стал что-то жестикулировать, призывая остановить машину. Его спутники активно поддержали его. Люди за столами стали оборачиваться к стоянке и увидели как «Упитанный» ударил ногой по колесу и ладонью несколько
Оставим пока все корявости данного прелестного отрывка в стороне и исследуем только одну его особенность: необоснованность показа действия чужими глазами.
Для нас очень важно определить для себя, чьими глазами мы видим описываемую сцену.
Иногда мы смотрим на картинку сами, глазами автора. Как бы взгляд со стороны или сверху. Причем такое происходит довольно часто. Герой идет куда-нибудь, а автор на него смотрит с верховного облака и описывает: так… закурил… погладил собаку… бросил окурок… свернул за угол… — и так далее.
Бывает, что мы видим какую-то сцену глазами персонажа. Вот Николка Турбин бежит под обстрелом:
«Дворник вскочил на ноги и побежал от Николки в тот полет, откуда Николка появился. Сходя с ума от страху, дворник уже не выл, а бежал, скользя по льду и спотыкаясь, раз обернулся, и Николка увидал, что половина его бороды стала красной. Затем он исчез. Николка же бросился вниз, мимо сарая, к воротам на Разъезжую и возле них впал в отчаяние… Николка обернулся, глянул на небо, чрезвычайно низкое и густое, увидал на брандмауэре легкую черную лестницу…»
Все важно только относительно Николки: дворник исчез, больше не важен, небо над головой, но небо больше не важно, потому что он увидел лестницу, ведущую на крышу, теперь важна лестница.
Взгляд мечется — наш вслед за взглядом героя. Автора в данном отрывке вообще как будто «нет».
Чередование личного, авторского взгляда на пейзаж, действие, героя, — и взгляда какого-либо персонажа, — сильный и хороший прием. Иногда писатель дает противопоставление: «Обычный человек увидел бы просто молодую девушку, с ясными глазами, россыпью веснушек на щеках и густыми, небрежно уложенными волосами. Но поскольку Сидоров был в нее влюблен, то ему предстала кельтская фея, жительница полых холмов с золотыми пятнами солнца на лице, с пляшущими огоньками в глубине взгляда». Ну что-то такое, я утрирую, конечно.
Делегирование полномочий герою — на, гляди своими глазами, а я за тобой! — позволяет автору максимально слиться с персонажем. И, соответственно, помогает читателю тоже посмотреть на миг субъективным геройским взором. Скажем, описание дворца в Аграпуре. Дворец был прекрасный. Высокие башни уходили в небо, резные украшения украшали все подряд, из стрельчатых окон стреляли стрельцы, — в общем, всем дворцам дворец. Так написал бы автор.
Но автор с выдумкой — он поступит иначе. «Конан вышел на главную площадь Аграпура и огляделся. Дворец ничего особенного из себя не представлял. Стены, конечно, высокие, но опытный скалолаз одолеет их без труда. Молодцы эти аграпурские зодчие, никогда не скупятся на богатую резьбу по камню — и не ведают, что для босых ног горца-киммерийца все эти завитушки лучше любых ступенек».
Мы видим дворец глазами Конана и уже понимаем, что забраться в сокровищницу и похитить сокровища (принцессу) для нас
Что происходит в отрывке, который я привела в самом начале этого раздела?
Гости сидят у стола. Несколько гостей сели в машину и хотят уехать. Один из персонажей счел этот отъезд оскорблением и непременно желает остановить машину.
Зачем же автор пытается нам рассказывать о том, что оставшиеся возле стола гости посмотрели, как персонаж скандалит возле машины? Какой смысл в этом коллективном взгляде?
То, что люди услышали скандал и повернулись на шум, — очевидно. Это лишняя подробность, о ней можно и не сообщать. Вот если бы кто-то из тех, кто остался за столом, присоединились бы к скандалу, — тогда еще имелся бы какой-то смысл. Люди, сидевшие за столами, увидели, как «Упитанный» ударил ногой по колесу машины. Ну и что с того? Не только люди, сидевшие за столами, это увидели. Это увидели и спутники злодея, и спутники героя, и автор тоже. Все увидели! Чьими глазами показана сцена? Автора. При чем тут — «увидели» сидевшие за столами? А вот просто показать, что автор всех орлиным взором держит в поле зрения.
Не убегут пирующие, не разбрасывайтесь, гражданин автор. Сосредоточьтесь на скандале.
Можно было показать сцену глазами перепуганной служанки, глазами «упитанного», глазами сидящего в машине героя. А если уж начал говорить «от автора» — то и говори дальше «от автора», не скачи, яко козел. Оппозиции ведь нет (простой человек увидел бы студентку, а влюбленный увидел фею)? Нет. Все предельно ясно.
Это очень простая вещь, но она далеко не всегда отслеживается авторами. И авторы сами не замечают, как необоснованно утяжеляют текст, сообщая, что такой-то герой увидел то-то. Всегда нужно ясно отдавать себе отчет: зачем тебе нужно показывать какую-либо сцену чьими-то глазами. Это стилистический прием, он должен быть оправдан, иначе все эти «взгляды» превращают текст в плохо пожеванный валенок.
Театр одного режиссера
Я уже рассказывала, как один разговор с мамой буквально подрезал мне крылья на много лет. Мама сказала, что писать можно только о том, что хорошо знаешь, что сам пережил.
Советская литература соцреализма как будто подтверждала этот тезис. Люди писали о школе, о заводах, о нудных семейных проблемах, о первой любви (тоже почему-то нудной). Писали о тихой гибели советской деревни. О рыбной ловле. О природе. Кому повезло — писали о войне. Но нам-то — «не досталось даже по пуле»! Что делать, как быть?
Повесть о безумных приключениях юной американки среди индейцев, написанная в девятом классе, имела грандиозный успех среди одноклассников, но я понимала, что это еще не литература. Чего-то не хватало.
Личного опыта.
Я с ужасом думала о том, каким он будет, мой личный опыт. Закончу факультет журналистики, пойду работать. Большой карьеры в журналистике не сделаю — женщина. В компартию вряд ли буду вступать. Значит, где-нибудь на заводе, в многотиражной газете. (И действительно работала года четыре потом). А через тридцать лет — пенсия и торжественно врученный по этому случаю радиоприемник с гравировкой «дорогому сослуживцу». Почему-то это «дорогому сослуживцу» меня страшно пугало. Вся жизнь расписана наперед…