Как понять ребенка

Валявский Андрей Степанович

«Именно из монастырей ушло в мир полное глубочайшего смысла выражение: труд есть молитва. Как призыв добросовестного исполнения любого дела... Труд есть обращение к Богу.

Одушевление труда столь искренними сильным чувством придает качество, позволяющее преодолеть тяготение необходимости и нужды». * «Труд - вот еще одно из главных слов, которые определяют суть наших отношений с людьми. Все, о чем мы говорили: и ответственность, и понимание , и искренность, и отзывчивость, и терпимость - все требует душевного труда. Но зато если он действительно воплотился в наших чувствах, мыс лях, поступках, и оплата будет «по труду», может и не сразу, ко он отзовется... А в заключение - Станислав Ежи Лец: ? У человека нет выбора - он должен быть человеком!'!» (И.В. Дубровина)*

Во всем.

И в любви. И в труде тоже. «Труд - это любовь, ставшая зримой» (Халиль Джебран).

См слово «Страда».

Я хочу лишь вместе,

Я хочу с тобой.

Ногой встречи не хочу искать я.

Ты - мои невзгоды

И моя Любовь.

И мое огромнейшее счастье

В .H.H., 16 июля 1976

На руке три линии:

Это - жизнь, а это - я!

А это - Ты, судьба моя!

Из песни

Чему быть по линиям –

Все покрыто инеем!

Ты мне Отец, а не судья.

Грешников бедных святая заступница.,

Ты их надежда.

Мать и покров.

Из песнопения

Ты - самая прекрасная.

Ты - самая упрямая.

Но я люблю тебя!

Из песни

Ты - смертное существо

И ты же вечен.

Познай себя в свете мудрости.

Кроме тебя, нет ничего.

Ты - сам себе Цель, и чем ближе к ней будешь, тем очевиднее будет твой Путь и его Смысл (СП. Семенов, Санкт-Петербург).

Ты есть Все.

Пресвятая Богородица, просвети нас светом Сына Твоего!

Из молитвы

УБЕЖДЕНИЯ

Помните шуточный вопрос для спорящих: - Вы убеждены, что нет убеждений?

И в запальчивости Вам могут ответить:

– Да.!

Так многие, идущие на поводу собственных убеждении, не подозревают о своем рабстве. Присвоив вколоченные в них истины, забывают поинтересоваться истоками своих глубинных заблуждении, скрывающихся иной раз, как длинный гвоздь, под блестящей шляпкой очевидности.

А нужен ли мне этот гвоздь?

Кто в меня его вколотил, или я его сам себе вбил?

Не держится ли он во мне на слепой вере? А может быть, на безверии? Во что я верую, а во что - нет? Осознаю ли я себя в полноте противоречивости? А в полноте дополнительности? Где моя мера уверенности и самоуверенности?

Без каких понятий или категорий я не смогу осознать свою картину мира? А без каких не пойму других?

Считая себя неверующим, не являюсь ли я на самом деле верующим? Только в свое: свои аксиомы, постулаты, принципы, в константность мировых констант, в незыблемость законов классической или квантовой физики, во всемогущество математики или философии, в свои первоначала природы, в наличие пропасти между наукой и искусством, наукой и религией, музыкой и слогом!

Есть ли у меня системные представления о мире, о целом, об элементах? А сколько вообще у меня картин мира? И есть ли хоть г одной из них предположение о моей неправоте ?

Достаточно ли я знаком с современными фактами науки, с ее гносеологией и онтологией? Знаю ли я, что в науке уже с 1972 годам наравне с категориями сознание и подсознание используется категория сверхсознание? А в картине мира Вернадского, так же, как во взглядах современных ученых, методы науки признаны неполными! Вспомним хотя бы вопрос, озаглавивший раздел в книге Налимова: «Научна ли сама наука?»'". Что лично я думаю об этом, если даже сама наука, в которую я почему-то и зачем-то свято верю, сомневается в своей правоте?! Не это ли вершина научной честности, которая никогда себя не абсолютизирует, кроме веры в ограниченность своих моделей описания действительности? Которая ставит вопрос о наличии у каждого человека как минимум двух моделей мира: левополушарной и правополушарной*. Первая модель, как правило, ближе к научной, понятийной, а вторая - к интуитивной, образной, подсознательной.

С этих

позиций Вы вправе вежливо, не настаивая на опыт, спросить себя: «Вы убеждены, что Ваши убеждения - Ваши? А ее то и нет, - тогда чьи они? Нужны ли они Вам? Не для того ли Вам даны и сознание, и подсознание, и сверхсознание, чтобы Вы осознали СБОЮ современную картину мира на всех этих трех научных уровнях самосознания?» То есть, по сути, мы с Вами приходим еще к одной святой троице мира: Бога-отца (наше подсознание). Бога-Сына (наше сознание) и Бога - Духа Святого (наше сверхсознание). И каждому из этих уровней будет соответствовать своя картина мира, своя модель мира. Таким образом, получается. что системность нашего мировоззрения предполагает наличие и признание как минимум трех моделей мира, трех разноуровневых подсистем описания, не сводимых друг к другу, но связанных друг с другом обшей реальностью и нашим опытом пребывания в ней.

Как известно, в науке число "три" отражает минимальное количество подсистем в системе, обеспечивающее возникновение системных отношений. Это дает нам право ставить под сомнение картину мира любого человека, абсолютизирующего свои профессиональные или этнические позиции, ставить вопрос о его бессистемности с позиции современной науки. Это дает нам право ставить вопрос о легализации подсознательной подсистемы описания мира, то есть об образной, не выразимой в понятиях модели икра. О ее легализации наравне с научной картиной мира - сознательной подсистемы описания мира и религиозной картиной мира - его сверхсознательной моделью.

Это дает нам также право ставить вопрос не только об ущербности любой научной точки зрения с позиции «философского сада камней и знаменитой теоремы Геделя о неполноте даже математического описания, но и о необходимости дополнения исследовательских осознанных методов науки до их системной целостности методами подсознания и сверхсознания, то есть методами искусства и религии - методами образного и религиозного описания и постижения мира.

В книге Хильми «Поэзия науки» * мы с Вами встречаемся, по сути, с аналогичными утверждениями - утверждениями о необходимом требовании к истинным ученым, сформулировавшим свою гипотезу в виде теоремы на своем профессиональном языке. Истинный системный ученый для большей полноты описания своей гипотезы должен попытаться сам представить ее на языке другой степени общности. Таковым языком будет, в первую очередь, язык искусства, как более многозначный в силу своей образности, а, следовательно, текст на этом языке тоже будет более многозначным, то есть соответствующим обобщении частной гипотезы. Образное описание будет отражать то, что словами, может быть, вообще невыразимо, но уже предчувствуется, хотя и не предполагается осознанно. В частности, там же приводится поэтическое обобщение концепции автора.

А можем ли мы с Вами обобщить свою картину мира образными символами? Например, поэтическими символами, как Хильми или Гете, справедливо считавший, что «наука родилась из поэзии», а посему все в стихах обобщавший. Вспомните, на Востоке когда-то все научные трактаты писались в стихах! А можем ли мы с Вами, как Чюрленис, выразить себя, свое мироощущение в музыкальном произведении или дать их обобщение на полотне? А может быть, как Александр Павлович Сардан (1901 - 1974), советский кинорежиссер и живописец, попробуем с помощью кисти осмыслить связь числа и цвета, микромира и макромира, науки и искусства, непознанного и непознаваемого, зримого и звучащего, поэзии науки и научности искусства.* Специалист по геометрии и алгебраической топологии профессор МГУ Анатолий Тимофеевич Фоменко, к счастью, оказался мыслящим художником. Его Справедливо «...заинтересовала проблема зримого, образного воплощения математических идей. Вместе с научным ростом эволюционировали Фоменко-художник. Черно-белая графика сменилась сочной многоцветной. Если первоначально предпочтение отдавалось иллюстрации (так, например, им иллюстрирован ряд учебников и монографий по топологии), то сейчас, как Вы можете убедиться*, он вышел на новые рубежи. И если раньше математические идеи воплощались в цвете и форме, то почему бы не предположить, что сюжеты мировой культуры, своеобразно увиденные Фоменко, не породят новые математические идеи?»*