Как слеза в океане
Шрифт:
— Мой отец был социалистом, я тоже социалист. Не нацист, но и не коммунист. Я так говорю, чтоб не возникло никаких недоразумений.
— Садитесь, пожалуйста, на ящик, Крулле. Я долго жил в Берлине. Герберт Зённеке и я — мы были друзьями. Говорит вам что-нибудь это имя?
— Конечно. Зённеке, правда, был коммунистом, но отличным парнем. Нацисты утверждают, что его прикончили в Москве. Врут, конечно, а?
— Зённеке мертв. Разделаемся сначала с нацистами, а потом займемся его убийцами!
После некоторого молчания Крулле сказал:
— Не найдется ли у вас сигаретки… Может, конечно, и последней… Потому что если это правда, что русские убили даже Герберта Зённеке, тогда
— Крулле, а вам известно, что делают немцы с нашими людьми, когда захватывают их?
Пленный с жадностью затянулся и, глядя вдаль, где в верхушках деревьев играли солнечные блики, сказал:
— Так, значит, что этот кровопийца Богериц, что рабочий Вильгельм Крулле, все одно — что в лоб, что по лбу. Не-е-т, не могу поверить, да вы и сами это видите, иначе я бы трясся от страха. А я пока нисколечко не боюсь.
— Присоединяйтесь к нам. Вас ждет страшно тяжелая жизнь, возможно, даже смерть, потому что до победы еще далеко, но…
— Я немец, не югослав, не забывайте, пожалуйста, об этом.
— Мы боремся не за величие Югославии и не за гибель немецкого народа.
— Значит, вы все-таки за русских!
— Нет, мы не за русских, мы за всех, за свободу для всех.
— Но тогда мне вас ужасно жалко, потому что «всех» давно уже нет. И кроме того, это вы обязательно должны узнать, вы сваляли ужасного дурака. Конечно, эшелон вы разграбили, ящики с оружием и боеприпасами очень пригодятся вам, но те там теперь не успокоятся до тех пор, пока не выкурят вас отсюда. Если мы тут посидим еще немного, то, пожалуй, увидим вскоре птичек. Первые прилетят просто так, чтобы поглядеть, а за ними появятся настоящие. Вы все обречены на гибель. И поэтому я предпочитаю остаться вместе со своими товарищами. Все ж они свои.
Он поднялся. И только когда уже собрался отойти от Дойно, вдруг сразу понял, что идет навстречу смерти. Все абсолютно бессмысленно. Он же не враг, и тот человек, который прикажет застрелить его, тоже не враг, скорее друг. Он схватил Дойно за руку и громко закричал, словно разговаривал с кем-то, находившимся далеко от него:
— Но это же полное безумие! Вы не можете нас убить. Я надел солдатскую шинель не потому, что мне этого хотелось.
Дойно прервал его:
— Я не знаю, какое решение будет принято. Но тебе я еще раз предлагаю свободный выбор — присоединяйся к нам, потому что ты не нацист и потому что нам нужен радиомеханик.
Крулле почти не слушал его. Он говорил беспрерывно, боролся за свою жизнь и жизнь своих товарищей, против угрозы, такой непонятной для него и, однако ж, нависшей над ним. Вдруг он умолк, повернулся кругом и посмотрел на своих товарищей, лежавших посреди поляны между ящиками, прижавшись друг к другу, словно их сморила жара, и они мирно уснули.
— Прежде чем ты уйдешь, Крулле, послушай хорошенько. Все это безумие, ты прав, и мы все увязли в нем. Но немецкий солдат, даже если он и не нацист, должен понимать, что с ответственностью немцев за содеянное все обстоит не так-то просто. Сколько из твоих товарищей, которые лежат вон там, сколько из них кричали «Зиг хайль!», по крайней мере, начиная с марта тысяча девятьсот тридцать третьего года? Вот уже больше восьми лет мир слушает их рев. Скольких мертвых должны вы были бы воскресить, чтобы можно было забыть все, что совершено на земле от имени немцев! Человек, которому я надел на палец кольцо, отобранное у Богерица, теперь родом ниоткуда — ваши люди превратили его деревню в пепелище и вырезали всех жителей только за то, что двое раненых партизан укрылись там на одну ночь. Если у тебя хватит мужества, Крулле, пойди и повтори все, что ты только что сказал, этому человеку,
Немец посмотрел на него и сказал упавшим голосом:
— Тогда это конец всему. Мы погибли, да и вы тоже.
— Обдумай мое предложение и дай мне поскорее ответ.
Последние слова утонули в грохоте взрывов, быстро следовавших один за другим. Самолеты появились над поляной внезапно. Пулеметная очередь угодила в ящик с боеприпасами. При втором заходе они засыпали поляну бомбами. Когда они наконец исчезли, взрывы все еще продолжались какое-то время.
Из пленных в живых остались только трое; среди партизан, рассыпавшихся по опушке леса в поисках грибов и ягод, двоих тяжело ранило. Попадание было в девять из двадцати четырех ящиков, один из них, вдребезги разбитый, не взорвался. В нем находился обеденный сервиз французского фарфора, камчатные скатерти и салфетки, бутылки с вином и хрустальные бокалы. Красное и белое вино брызнуло на мертвых. Синие цветочки на осколках белого фарфора так и играли на солнце.
Партизаны отошли поглубже в лес и только ночью двинулись в обратный путь, назад в бригаду. Самолеты кружили над холмами и долинами в поисках цели и основного лагеря партизан, численность которых немецкое командование хотело немедленно установить. Приказ гласил: уничтожить террористов в течение двадцати четырех часов, «истребить до последнего человека».
Скрюченный большой палец прижимал бумажку, указательный распределял равномерно табак, все дело было только в быстроте и ловкости движений.
— В Испании, — сказал Сарайак, — я встречал многих, кто мог одной рукой скрутить цигарку, и таких, у кого не только одной руки не было.
Все мужчины не отрываясь следили за его рукой, всем сердцем желая, чтобы их однорукому командиру удался этот трюк. Сарайак быстро провел языком по краям бумажки — цигарка, может, чуть и толстоватая, была готова.
— Значит, тебя зовут Миле Йованович? — спросил он. Приземистый светловолосый Миле с шумом выдохнул воздух, взгляд его глубоко запавших глаз приклеился к пустому рукаву «генерала».
— Да, меня так зовут. Правда и то, что я оттуда, снизу, из Велаца.
Он повернулся к зияющей дыре на месте входа в землянку — дверь была вырвана — и показал наружу, на молодой лесок, плавно спускавшийся в долину, где находилось их село. Он говорил громко, как бы стараясь перекричать пальбу и разрывы мин.
— С каких пор ты у нас?
— Это я точно знаю. Тогда было воскресенье, луна еще росла, а потом должен был наступить видовдан [170] , вот за неделю до него я и ушел.
170
День св. Вида, праздник в Югославии.
— Значит, ты ушел из Велаца девятнадцать дней назад, двадцать первого июня. А как долго ты шел, пока до нас не добрался?
— Не долго, в среду я уже был у вас, ночью патруль меня нашел. Я, собственно, хотел пойти к четникам, но остался у вас. Я сначала думал, что серб может себя спокойно чувствовать только у Дражи Михайловича. В Велаце нет больше сербов, усташи убили нас, а кого не убили, тех угнали.
— И твою жену?
— Нет, моя жена умерла во время родов еще год назад, я вдовец и без детей. Усташи сожгли дом моего тестя еще до того, как убили его и всю его семью. Они побросали трупы в колодцы, что рядом с церковью, — я имею в виду нашу церковь. Среди них были еще такие, кто не совсем умер.