Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность
Шрифт:
Когда всё наконец встало на места, Дворовой смог сдвинуться с места. Всё вроде и было по-старому, но в панораме словно чего-то недоставало. И разница-то совсем неочевидная. Всего одну крохотную деталь изменили, на которую и внимания обратить не получалось никогда, да и теперь не получается, а всё равно выглядит всё вокруг как будто немного иным, зловещим даже. Или, может, всё дело в нём, в Жоре? Или это он будто бы вышел оттуда не весь, не полностью. Гадкие мысли. Точно клопы они по всему ему поползли, заставляя дрожать и изворачиваться. Дворовой, точно одержимый, стал вдруг исполнять странный шаманский танец, пребывая не в силах понять природу происходящего с ним. То ли смерть, то ли перерождение. То ли болезнь, то ли наоборот исцеление. В глазах опять всё стало расплываться
Очнулся он около лестницы, ведущей на улицу. Дверь была закрыта, но не заперта. Жора видел, как её расшатывали порывы ветра, будто какой-то злой и пакостливый человек стоял за ней и всё подгадывал момент, чтоб лицо своё гадкое в щель втиснуть и посмотреть на Жору злорадно и свысока. Но ничего такого не произошло. Встав и отряхнувшись, Дворовой оглядел подвал и заметил, что ноги Падлы, всё ещё торчавшие из проёма, уходили в него всё глубже. Сами собой. Он смотрел на них завороженно, но не так, как делают это, стоя напротив шедевров живописи, а как глядят обычно дети на плавящегося под солью червя или радужные разводы в луже. Жора почти не шевелился, пока бездыханное тело медленно вползало во мглу коридора. Как только оно полностью там исчезло, Жора, уверенный, что таинственная эта пропажа ему лишь почудилось, пошёл домой.
Почти уже добравшись до своей квартиры, Дворовой, боковым зрением заприметив около неё черное пятно, едва не отдал Богу душу. Мысль о том, что Падла, жаждущий мести, вернулся с того света, прострелила ему голову и разнеслась по всем его членам тела, заставив их дрожать. Но пятном тем оказался другой человек. Кирилл сидел на верхней ступени и с кислой от ехидной улыбки физиономией смотрел на возникшего перед ним брата. От гостя разило перегаром. В одной руке его была зажата непочатая бутылка водки, а рядом лежала спортивная сумка, по всей видимости, доверху набитая.
– Впустишь? – с почти нескрываемой претензией сказал брат. Дворовой неохотно кивнул и, помешкав пару секунд, вставил ключ в замок. Войдя в квартиру, Кирилл небрежно бросил сумку у входа, а сам пошёл на кухню.
Вечно он всё портил. Вечно Жора из-за него вынужден терпеть какие-то лишения, выглядеть второсортным, необязательным, да и попросту не очень умным парнем. Жоре не хотелось ни что-то спрашивать, ни утверждать. Он вообще не знал наверняка, должно ли и могло ли его беспокоить происходившее сейчас с его братом, приперевшимся среди ночи с кулем вещей на плече. Он лишь хотел поскорее лечь спать, чтобы всё прояснить. Чтобы растерять в ночных странствиях все свои истерзанные за день мысли, обменять их на чудные истории, всматриваясь в которые, вовсе не обязательно отдавать себе отчёт в их состоятельности и разумности. Где-то там, меж них или даже в самом их центре обязательно, словно Богиня Афродита, вышедшая из морской пены, возникла бы Софья Васильевна. Теперь она часть его. Больше они не были по отдельности. Эта мысль грела, успокаивала, убаюкивала. Там, во сне он смог бы ощутить их единство в той степени, как он сам того желал. Там они, подчинившись вязким потокам мистических стихий, непременно сплелись бы в акте, для обозначения которого любое, используемое простыми смертными слово, было бы неполным и даже ничего не значащим. Мир без слов, наверное, был бы прекрасен. Да и зачем они нужны, ведь мир навсегда останется для человека до конца непознанным. Необъятным. Обозначить его сполна всё равно не получится. И пока Дворовой, смывая с рук в ванной подвальную грязь, размышлял об этих духовных абстракциях, родственничек его, вероятно, уже облапал своими похотливыми ручищами чудо-машину. Вспомнив, что брат остался один на один с телевизором, Жора ринулся на кухню, дабы только не посвятить ненароком Кирилла в курс событий, о которых ему знать не следовало. Но брат просто сидел на табуретке, опёршись спиной о стену и закрыв глаза. Было непонятно, спал он или лишь пытался поймать
– А помнишь, брат, на этой стене раньше календарь висел, – сказал Кирилл, не открывая глаз. – Там бабища ещё пышногрудая такая, в бикини стояла, с сиськами навыкат. Азиатка. Мать откуда-то притащила. А я всё думал, зачем она этот календарь туда повесила. Всё стеснялся смотреть даже на тёлку эту. А когда год закончился, мать эту часть, на которой сам календарь был, обрезала, а картинку оставила. И я, представляешь, до сих пор гадаю, что это за дичь такая ей в голову втемяшилась. С календарём этим.
Жора отключил телевизор от сети и убрал его под стол, на который тут же выставил две старенькие рюмки из резного стекла.
– Закуски у меня, правда, нет никакой, – принялся оправдываться Дворовой, усаживаясь супротив брата на расшатанный табурет и рассчитывая на то, что без закуски гость надерётся быстрее и тем скорее отправится спать. Ну или, на худой конец, пойдёт дальше творить свои пьяные дела где-нибудь подальше от Жориного дома.
– Да ты садись, братец мой! Ну и что, что без закуски. Главное, что все свои тут, правда же? – улыбка расползлась по лицу Кирилла, словно кто-то потянул за шов, до того момента делавший её тугой и едва заметной.
– Да какой же я тебе братец? Откуда столько нежности-то?
– А я тебе скажу. Притча такая есть. Про женщину, мужа еёшнего, сына и брата. И этого, как его, – тут Кирилл громко икнул, – Чингисхана! Он ей сказал однажды: «двоих убью, одного помилую». Выбрать, мол, ей надо было, кого в живых оставить. Она брата и выбрала.
– Почему?
– Да хуй её знает. Дура, видать! – Тут Кирилл громко засмеялся, налил себе рюмку и тут же её опустошил, закинув голову наверх. – А ты чего шарманку-то эту домой притащил? Скучно стало? – спросил гость, заглянув под стол. – А помнишь, как ты матери такой же ящик приволок, а она его смотреть не стала. Мол, то экран маленький, то громкость тихая, то тихость громкая. То лучше пойти к соседке посмотреть, с ней хоть поговорить можно.
– Да не так всё было!
– А чего не так? – Кирилл засмеялся. – Всё так! Ты, Георгий, по этой части мастак был – всегда знал, как мать на нервы вывести. А я, сказать по секрету, даже радовался. Вот проорётся она на тебя, так на мне уже не срывается. И как шёлковая. Сразу благодать в семье такая устанавливается, что аж тошно. Хоть опять тебя на рожон бросай.
– Мда, всё время тебя слушала. Даже когда ты виноват был. Всё равно я как будто крайний. И подарки твои ей всегда нравились. Даже когда какую-нибудь хуёвину с морковиной дарил. – Жора наполнил свою рюмку до самых краёв и медленно, стараясь не проронить ни капли, поднёс её ко рту. А выпив и сквасив тут же лицо, продолжил. – А помнишь, как ты картину на помойке нашёл и в дом принёс, сказав, что стопку журналов старых на неё обменял?
– А как же! Мы с тобой ещё потом договорились, что если вдруг матушка разозлится, то мы скажем, мол, твоя идея, – Кирилл продолжал заливаться смехом. – А ты, дурачок, согласился же. Как должное принял. Я с тебя хуею просто, братец! Зато ты вспомни: ты же неделю дулся, когда я микроволновку купил. Даже не прикасался ещё к ней демонстративно. Мать в микроволновке этой всё готовить начала. И пельмени варила и омлеты всякие. И всем родственникам потом и соседкам уши прожужжала, какой я у неё путёвый вырос. Так радовалась, будто никакие мужики до того ей ни цветов не дарили, ни комплиментов не делали. Мы у неё, брат, единственной опорой были.
– Ага. Только ты, сколь помню, всё по вечерам угонял куда-то на велосипеде своём, когда отец ушёл от нас. И мне все её слёзы да истерики слушать приходилось. А она так заливалась, ты бы слышал. Вот точно бесы из неё выползали тогда.
– Так ты же старший, брат! Кому ещё было её успокаивать? Или ты меня всё великом этим до сих пор попрекаешь? – Кирилл осушил две рюмки подряд.
– Не попрекаю. Завидую. Мне такой роскоши в своё время было не видать. Всё у пацанов просил покататься. Иногда у девчонок даже. Стыдоба!