Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Ефремов Алексей

– А ты не завидуй. Всё равно недолгая радость была. Столько лет прошло, а мне до сих пор обидно, представляешь? Кто его угнал тогда? То ли Падла, то ли Колян Борзый. Да и не узнать уже. А ты, брат, не завидуй. И не ревнуй. Ты понял? А мамка, она ведь всё это тебе почему говорила? Ну правильно! Чтоб тебя позлить или научить чему-то. Мол, ты хоть и старшой, а такой безалаберный, инфантильный. Тебе ведь сколько шансов в жизни дано было. И ты всё прое… – Кирилл махнул рукой и снова потянулся за водкой. – Ты же сыщиком стать хотел? Вот, а чего не стал?

– Я хотел? Да это ты сыщиком стать хотел! Чтоб как в фильмах тех, американских, старых. За бабами следить расфуфыренными.

– Да! Точно, я! А ты там своей самодеятельностью всё увлекался. Слушай, ну вот за это я тебе, братуха, благодарен! И ты подумай только. Тебя не взяли, а меня взяли! – На этих словах Кирилл

принялся по-театральному размахивать руками, а голова его стала раскачиваться, будто на пружинке прикреплённая. – А я же просто тебя поддержать пришёл. Думал, вот какой у меня брат крутой. В ДК выступать будет! Мы на него будем ходить смотреть. А всё наоборот вышло! И интересно-то как получилось. Вот меня тогда заметили, в оборот взяли и вот я в эти самые ДК спустя двадцать лет уже на приёмы езжу. Чтоб им пусто было принимателям этим… Но зато про тебя-то я не забыл. Да ты не воняй! Вижу, уже хочешь мне рот заткнуть возражениями своими гнилыми. Я же тебя пристроил в нормальное место. Ну, не «Газпром», да. Но платят-то тебе нормально, знаю. Можешь даже не спорить. Васильевна тебе премии постоянно выписывает. Так что, ты держись, брат, за то, что есть! А то к говновозам своим опять вернёшься однажды.

Жоре хотелось зажмуриться от этих гадких слов, спирта в которых было куда больше, чем правды. Он смотрел на приблизившееся почти вплотную к нему лицо брата и думал о том, что тот состаривается быстрее, чем Жора. Кожа над его веками, казалось, была налита свинцом и почти закрывала глаза, как бы Кирилл не силился их выпучить. Жоре даже захотелось поставить эксперимент: просунуть под эту хорошо уже так отвисшую кожу монетку и посмотреть, насколько глубоко та войдёт.

Наверное, людей изнашивают семейные трудности. В этот момент Дворовой почти искренне обрадовался тому, что не имеет ни жены, ни детей. Сейчас он был избавлен от всех этих тонкостей детско-родительских отношений; методов воспитания, специально разработанных чуть ли не в военных лабораториях; бесконечного, утомительного выстраивания личных границ и этой всепоглощающей ответственности, что подменяет собой хоть сколько-нибудь возможную радость от пребывания в обманчиво гордом звании семьянина.

– А Воробушков, оказывается, не пидарас вовсе, – сам не понимая зачем, сказал Жора.

– Да? Откуда знаешь?

– А я сквозь стены видеть могу. – На полном серьёзе заявил Дворовой. – У него там, правда, другое отклонение. Похоже на то…

– Отклонение? А ты чего, врач? А кто сейчас здоровый-то? Нет таких. Все с червоточинкой. Тлёй проеденные. У нас у Валерыча брат двоюродный спасателем работает. Работал, царство небесное. Подстрелили позавчера. Может, слышал? Он группу ребят своих собрал, и они к мэру бывшему заявились с автоматами в руках. Половина там так и осталась лежать у ворот. А ещё у нас Палыча повязали на той неделе. Ты представляешь, по пьяни мужик хуйню написал. Написал и забыл. А теперь всё, экстремист! У каждого, брат, секреты свои за пазухой. И держать их надо глубоко и далеко, чтоб ни одна гадина о них никогда не узнала. А не то потом хоронить придётся либо гадину эту, либо себя. Вот у тебя, брат, есть секрет какой? Давай колись. А то я с тобой полжизни прожил, а как будто не знаю совсем.

– Да нету у меня ничего за пазухой, – Дворовой сглотнул слюну.

– Врёшь! У всех есть. У меня вот есть.

– И что же? То, что от жены гуляешь? Так это ни от кого не секрет давно.

– Да ты дослушай! – вспылил брат. – Ты меня у себя приютишь, а? Я на полу посплю, ты шибко не суетись. Повздорили мы с ней сильно. Не могу я больше так, понимаешь? Совсем мы чужие. И я же всегда знал это, понимаешь? Ещё когда спать с ней начал, уже тогда понимал, что-то тут не так. И терпел всё, терпел. Думал, ну вот щас сынишка родится, так всё изменится. А теперь думаю, вот сынишка школу закончит, так точно уйду. А теперь и того выжидать уже сил нет. – Кирилл схватил бутылку и, допив её содержимое из горла, прикрыл ладонью глаза, точно готовясь зайтись слезами. Затем, звучно выдохнув и стряхнув с себя тем самым остатки всякой чувственности, уставился на Дворового и начал говорить ему как бы в упрёк: – А я Поражаюсь тебе, братка! Такая у тебя жена была красотка, а ты её даже удерживать не стал. И чего тебе не хватало? Ну да, стерва, есть такое. Так это же, потому что она человека из тебя сделать хотела.

– А не надо из меня делать никого. Я уже есть. И был всегда. А кому не нравится, пускай считают, что нет меня. Не для них рождён! Ты-то сам хорош!

– Осуждаешь, стало быть? Да я Нателлку, может,

и люблю. Еще. Пока. Но у нас у всех мужиков ведь так: любишь одну, а хочешь другую. Постоянно хочешь. И так её и этак. И в зад, и в перед. И меж сисек, и раком, – Кирилл стал говорить взахлёб, почти выплёскивая слова и чуть ли не имитируя семяизвержение. Его глаза налились похотью и страстью не человека, но зверя, готового вот-вот напасть и упивающегося собственным неоспоримым превосходством. – Я из этой девочки бы все соки выжал. Да я бы потом её и сам бросил. Через годок другой. Ты бы видел её эти, – мужчина выставил руки, изображая, будто держит в них что-то круглое, – яблоки. И характер у неё такой – вот как мне нравится. Я люблю, чтоб как взвизгнет, так аж волосы во всех местах дыбом вставали. Я знаешь, как завожусь тогда. А Нателлка, она только исподтишка всё. Зато строит из себя хозяйку да интеллигентку в пятом поколении. Уу, сука!

Так они проговорили ещё час. Кирилл продолжал изливаться откровениями. Рассказывал о том, какое порно смотрит его сын; сколько денег администрация отмыла с последнего дня города, а также поведал обо всех своих бизнес-планах, за которые его высмеивает благоверная. Попутно он всё журил Дворового за несообразительность и безынициативность. А Жора лишь покорно слушал, изредка похихикивая и ещё реже вставляя неубедительные, но, как он сам считал, мудрые замечания, которые всё равно оставались без внимания. И всё же в словах брата была какая-то истина. Она была блёклой, и маячок её будто бы был неисправен, побиваясь на манер азбуки Морзе через плотную и колючую путаницу мыслей Дворового. А когда слова начали рассыпаться, не долетая притом до ушей обоих собеседников, Дворовой повёл брата в гостиную, держа его на себе. Он усадил Кирилла на диван, а сам принялся искать тряпьё, которое можно было устелить на пол, дабы обеспечить своему родственнику полноценный ночлег. Но пока он это делал, Кирилл принял горизонтальное положение и засопел на диване.

Вскоре стены квартиры стал сотрясать храп. Но ни он, ни жёсткий пол не были истинной причиной Жориной бессонницы. В голове его без конца и без толку, точно взбесившаяся карусель, кружилась вереница услышанных ранее откровений, а также воспоминаний, что рождались сами собой, отпочковываясь друг от друга и мутируя, становясь историями с одной стороны знакомыми, а с другой – окрашенными в новые, кислотные оттенки, и тоже самостоятельно живущими. Они возникали перед закрытыми глазами и сменялись вспышками на экране той самой электрической коробки, вместившей в себя, казалось, все Жорины страхи и пороки, и заставившей его разум усомниться в прежде казавшихся очевидными истинах. И чем неочевиднее они становились, тем сильнее Жора в них верил.

Все в этом доме уже должно быть спали. Всем было плевать на его секрет, думал Дворовой, вглядываясь в монохромные контуры коридора, пробираясь на кухню сквозь сумерки. Упав под стол и прильнув к телевизору, он в случайном порядке прощёлкал с десяток каналов. Всюду были сплошь едва заметные статичные фигуры – где-то атрибуты мебели, а где-то лежавшие порознь на одной кровати супруги, тоже выполнявшие функцию своего рода мебели по отношению другу к другу. Его собственная, пятнадцатая квартира в экране телевизора была, как и прежде, затянута черной массой, только на сей раз напоминавшей полотно густых туч, словно образованных нефтяными испарениями. Кое-где в них крутились воронки, в самом центре которых была ещё более плотная и какая-то совсем уж непроходимая тьма. Он пытался заглянуть в неё, а ему казалось, что кто-то смотрел на него прямо оттуда, через экран. Изнутри. Но не сквозь стекло кинескопа, а сквозь материи куда более тонкие, незримые. Необъяснимые. Слабый электрический заряд пробежал по его плечам, устремившись затем книзу, вызвав неприятное покалывание в щиколотках. После по телу пронеслась ещё одна такая, но уже более явная волна. Сила этих потоков нарастала до тех пор, пока Дворовой не коснулся вспотевшей, чуть трясущейся рукой панели телевизора и не отключил его. Вернувшись в гостиную, Жора спрятал всего себя с головой под одеялом и, свернувшись там калачиком, уснул.

Наутро Кирилл, не успевший толком протрезветь, без конца просил у брата прощения. Ни о чём другом и не заговаривал. А еще как будто пытался обнулить всё сказанное накануне, ссылаясь на пьяный бред. Сказал, что вернётся домой. Но как в действительности ему следовало бы поступить, Дворовой не знал. И не был уверен, что хотел знать. Всё это казалось лишним, разрушающим, не добавляющим ничего важного в его жизнь.

Распрощались они на словах весьма странных. Распахнув дверь и уже ступив за порог, Кирилл обернулся и сказал: