Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Ефремов Алексей

– Софья Васильна, так вы же вроде серёжек не носите, – улыбка вдруг исчезла с Жориного лица, хотя он и старался всеми силами её удержать. – Вы же сами всегда говорили, – он на секунду задумался, – мол, по-мещански это.

– Да-да, не ношу. Я просто тогда их надевала. Особый день был. Захотелось надеть. Ну вот, женщины, они такие. Сегодня любят, завтра к чертям посылают.

– Особый? Специально для встречи с этим что ли надевали? – ухмыльнулся Жора.

– У меня у тётки, у крёстной юбилей… в смысле годовщина со дня смерти была. На кладбище к ней ездила. Три года как не стало её. Под трамвай… – шефиня звучно вдохнула, пропустив воздух через зубы, –

попала. Специально к ней в таком виде пришла, чтоб задобрить её как-то. А то она умерла-то, серчая. Под колёсами трамвая. Прямо на рельсах. Слушай, Дворовой, мне перед тобой отчитаться надобно, ты считаешь?!

– Да ничего я, Софья Васильевна, такого не считаю. Вы мне скажите только, как эта серёжка выглядит? А то, хоть убей, не помню я на вас никаких серёжек тогда.

– Ну как выглядит?! – Тут женщина развела руки, будто от безысходности, затем встала и принялась ходить около стола. – Красивая. Золотая, что немаловажно. С висюльками такими рубиновыми. Да ты заметишь, если найдешь. Да и что, ты думаешь, много там серёжек что ли водиться может?

– А как же мы её с вами тогда пропустили? Всё же осмотрели. И под кроватями, и под шкафами. Вы же тогда ещё сами беспокоились, мол, чтоб кольца какие или брошки никуда не закатились.

– Дворовой, я вообще тот день плохо помню. Я больше тебе скажу: только и делаю, что всеми силами позабыть его пытаюсь, как можно скорее. Да вот всё, вашу ж мать, никак не получается! – женщина почти уже кричала. – Вот тебя помочь прошу, а ты в отказ тут идешь. Только ты помни, что ты пойдешь, как соучастник в случае чего!

– Да не отказываюсь я вовсе, Софья Васильна, с чего вы взяли? Ну, пойду сегодня, прошмонаю там всё. Вы только скажите, где искать? Может, вы где-то в особенном каком-то месте переодевались?

– А ты всё шмонай, Дворовой. Вот прям каждый уголок. Всё можешь попереворачивать там. Вот прям от души, разрешаю. И чем скорее, тем лучше. Не затягивай. Вот как вернёшься с работы, так сразу туда и иди. А я тебя прям щас и отпущу. Отгул тебе даю. А ты знаешь, что? Всё там поломай к чёртовой матери.

– Что-то мне это всё странным выглядит немножко, Софья Васильевна. Вы вот это для чего сейчас делаете? Вот только честно?

– Жор, ты давай тут козлёнка жертвенного из себя не строй. Иди, давай. Я тебе ещё премию выпишу. Двойную. За послушание, – женщина вернулась на место, демонстративно выпрямила спину и принялась что-то печатать, спрятав лицо за монитором компьютера. А позади неё, прямо из-за правого плеча вырастал Девы Марии лик – статуэтка металлическая, в точности как у Падлы Мелкой дома была.

– Зря вы так. Я вообще-то, Софья Васильна, хороший… стратег. Мы бы с вами поладили. А ещё, говорят, любовник неплохой.

– Говорят? Кто говорит? – начальница, выглянув из-за монитора, округлила глаза, явно не ожидая, что разговор примет такой оборот.

Дворовой пожал плечами и, не зная, что дальше сказать, принялся лототрон со словами вращать в голове, дабы хоть что-то для продолжения беседы пригодное из него вынуть. Но ничего хорошего там не попадалось. Одни только междометия, звучные выдохи и неловкие смешки. И где-то иногда меж их острых углов протекала тонкая струйка мысли, оставляя за собой плохо распознаваемый след.

– Вот вы, Софья Васильна, мужу своему изменяете, и в порядке вещей же. И я думаю, правильно это, – Запреты, они ведь ни к чему хорошему не приведут. Да и ложь, она ведь во благо бывает. На этом всём жизнь и выстраивается. Краски так проявляются. Ну, черное, белое, там. Красное, зелёное. Уж лучше так, чем серое забвение, что вода мутная в той реке, за мостом железнодорожным.

– Вашу ж мать! – произнесла женщина по слогам. – Ты чего, Дворовой?

Совсем гусей погнал? Постой-ка, постой-ка. Я всё поняла! – в глазах женщины заискрилось любопытство. – Ты же пришёл тогда, чтоб меня трахнуть. Вашу ж мать, Дон Жуан же ты из Подосиновки недоделанный! – Софья Васильевна захохотала. – Ну чего, врезать мне хочешь? Ну, давай. Я же вижу, как скулы у тебя ходуном ходят. Того и гляди, зубы все свои в порошок сотрёшь. Или у тебя их и так уже не осталось? Пропил все. Вашу ж мать, какой ты, оказывается, тюфячок. Маленький, маменькин подонок. Дерьмо бесцветное, непросыхающее. Я вот из-за таких мужиков и детей рожать не хочу. Думаю, вот вылезет из меня такой же бестолковый человечишка, и куда я с ним потом? Мдааа, языки-то распускать мы все мастера. А ты даже руки распустить, оказывается, не способен. Что с тало с этим миром? – на лице её застыло выражение искреннего изумления, будто разглядывала она в этот момент одну из тех угловатых инсталляций, собранных из мусора и выставляющихся на выставках современного искусства.

– Я, Софья Васильевна, лучше пойду. И план ваш, мне не очень-то нравится.

«Дрянная бабёнка»

Так мать Дворового называла соседку снизу, что виляла задом каждый раз, когда проходила мимо. После того, как отец с ней спутался, из уст Жориной матери, конечно, стали сыпаться определения и похлеще, но до того она значилась именно дрянной бабёнкой. Иногда бабёшкой.

Наверняка, будь матушка жива, то сказала бы так же и про Софью Васильевну. Выражение это подразумевало под собой, что у дамочки явно нет других интересов, кроме как хомутать нормальных мужиков. При этом, ей обязательно должно быть уже за тридцать, и внимания она должна уделять себе куда больше, нежели готовке или воспитанию детей. Детей, у неё кстати тоже, по определению, быть не должно. Оттого «пелёнок в руках она не держала и говна детского не нюхала». Мама бы явно не одобрила такой кандидатуры в жёны.

Но Дворовой всё еще хотел эту дрянную бабёшку. При всём её омерзительном нраве.

– И что же, Ася? – оказавшись в приёмной, Дворовой обратился к секретарше, сидевшей за ещё одним письменным столом и отхлёбывавшей кофе своими бугристыми из-за дешёвых косметических процедур губами. – Не надоело вам тут сидеть скульптурой фаянсовой вот уже который год?

Секретарша смерила Жору презрительным из-под очков взглядом и сказала:

– Фаянсовые скульптуры – это, между прочим, изделия тонкой, ручной работы! – Ася достала из шуршащего пакетика огромную розовую зефирину и одним укусом отхватила половину.

– А еще говорят, что близорукие люди сплошь доброжелательные добряки, – сказал Дворовой. – А я вот уволиться хочу.

– Близорукость, Георгий Иваныч, это состояние ума и степень открытости миру. А у меня миопия. И вообще, я скоро операцию сделаю. А чего увольняешься-то?

– Да тут… состояние ума неподходящее.

– Что-то резко как-то у вас у всех состояние ума износилось. Интересно, это происходит, когда человек мельчает или наоборот укрупняется? Но ничего, вот вы все поувольняетесь, может и времена новые настанут. Может, тогда замуж выйду, наконец.

– А кто ещё? – спросил Жора недоумеваючи.

Ася кивнула, указав головой на кабинет начальницы.

– Она?! – почти взвизгнул Дворовой. – А ей-то чего тут не сидится.

– Я вам что, Георгий Иваныч, нянька что ли её? Ну откуда я знаю! Уволится, и слава Богу! Мозги уже кипят от её выходок. Глупее женщин за всю жизнь не видела. У меня в подъезде пропитуха одна живёт, так и то умнее иногда рассуждает. А эта… А вообще ходит слушок, что с мужем она разводиться собирается. Нимфоманка чёртова. И что свинтить готовиться куда-то за границу. То ли в Италию, то ли во Флоренцию.