Калевала
Шрифт:
— Всю глупость выложил, — засмеялся Вяйнемёйнен, — или еще припомнишь?
— Нет, осталось немного, — сказал молодой Йоукахайнен и припомнил седую старину: как вспахал он когда-то море, как выкопал рыбам ямы, как опустил морское дно, распростер вширь озера, воздвиг горы и накидал скалы.
— Я был шестым из могучих, — похвалился лапландец, — это я сотворил землю и заключил воздух в границы, я направил в небе месяц и поставил солнце, это я забросил ввысь Медведицу и рассыпал по своду звезды…
— Да ты врешь без всякой меры! — осадил хвастуна Вяйнемёйнен. Крепко помнил он тайны творения, через пуповину взятые знания матери, и сказал со смехом, что
— Ты осмеял мой разум, — сверкнул глазами Йоукахайнен, — так меч мой его оправдает! Ну-ка, кончай зубоскалить, давай посмотрим, чей меч острее!
Но не стал Вяйнемёйнен мериться мечом с лапландцем — не страшили его ни мудрость, ни хитрость Йоукахайнена, обнажить же клинок против негодного юнца посчитал вещий старец недостойным. Так и сказал сопернику. Обозлился не на шутку лапландец, затряслась у него косматая голова, и рот перекосился от ярости.
— Раз боишься мериться мечами, — сказал он Вяйнемёйнену, — тогда я тебя песней превращу в свиное рыло — будешь у меня в хлеву валяться в навозной куче!
Гнев охватил Вяйнемёйнена после этой неуемной дерзости, и сам он запел вещую руну — вняли его словам земные силы, и тут же всколыхнулись озера, задрожали горы, покрылись трещинами и осыпались скалы. Поет Вяйнемёйнен, и на дуге саней незваного гостя разрастаются побеги, на хомут наседает ива, на шлее ветвится верба — и вот уже стали его узорчатые сани прибрежным тальником, кнут с жемчужной рукоятью обратился камышом, белолобый конь застыл скалой, меч взлетел яркой молнией в небо, из раскрашенного лука вышла над морем радуга, стрелы разлетелись ястребами, а сам лапландец по колено ушел в землю. Хочет Йоукахайнен освободить ноги, но они точно обуты в камень. Тут только понял он, что ступил не на ту дорогу — не по силам ему состязаться в песнопении с Вяйнемёйненом, — и ледяной неодолимый страх застудил ему душу.
— Отпусти меня! — взмолился лапландец. — Возьми назад заклятия — дам тебе выкуп, какой пожелаешь!
И предложил Йоукахайнен на выбор два славных лука — один на диво меткий, а другой бьет с небывалой силой. Но отказался вещий старик:
— У меня луков столько, что все стены увешаны. Мои луки сами в лес ходят — без хозяина дичь стреляют.
Запел Вяйнемёйнен дальше, и по бедро ушел в землю лапландец. Тогда предложил он на выбор две чудные лодки — одна летит как птица, а другая возит тяжелые грузы, но снова отказался богатырский старец:
— Не хочу твоих лодок — у меня их столько, что за ними берега не видно.
Еще трижды обращался с мольбой к Вяйнемёйнену Йоукахайнен, предлагал лихих коней, богатую казну, добытую отцом его в битве, хлеб и земли своей страны, но продолжала литься вещая руна, пока по горло не ушел лапландец в земную зыбь и не набились ему в рот песок и мох, так что едва он мог говорить.
— О мудрый Вяйнемёйнен, — взмолился он из последних сил, — отпусти, оставь мне жизнь! Я отдам свою сестру Айно — пусть будет тебе женой, пусть метет твой дом, печет тебе медовые лепешки, стирает твою одежду и ткет золотые ткани! Пусть будет тебе опорой в старости!
Понравились эти слова Вяйнемёйнену; повеселел он и запел иную песню — ею взял назад свои заклятия. Отпустила земля молодого Йоукахайнена, назвавшегося безрассудно ее творцом, вновь конем стала скала, опять вышли из тальника сани, и как прежде сделался кнутом камыш. Решил могучий старец, что хватило пришлецу науки.
Не оправившись от страха, вскочил лапландец в сани, хлестнул коня и с тяжким сердцем поспешил к родительскому очагу. Язвимый своим позором, так бешено он разогнался, что у отеческого дома не успел придержать коня — сломал о ворота оглобли и разбил сани об овин. Не знают отец и мать, что и думать: печален их сын, стоят в его глазах слезы, поникла голова и побелели сжатые губы.
Наконец рассказал им Йоукахайнен, что едва спасся от чародея Калевалы, которому покорны даже камни, и за спасение обещал отдать их родную дочь Айно вещему Вяйнемёйнену, чтобы стала песнопевцу женой и опорой в хилой старости.
Но нежданно обрадовалась мать его словам и потерла довольно руки.
— Нет причины печалиться, — успокоила сына старуха, владычица рода. — Сама я долго ждала, чтобы могучий Вяйнемёйнен стал мне желанным зятем, а дочери родимой мужем. Тебе ли не знать, какая нам будет от него защита.
Услышала материнские слова Айно и горько заплакала от сердечной обиды: жаль ей стало своих девичьих кос, жаль стало оставлять светлые поляны детства, отца с братом, добрый родительский дом и идти в далекий край за старика, за чужого чужанина. Не знала еще молодая Айно, что солнце всюду освещает землю, а не одно лишь родимое окно, что в любом конце земли небо над головой голубого цвета, что повсюду на полянах растет земляника, и везде ее можно набрать в лукошко, а не только по лесам отчей страны, — не знала этого дева и долго рыдала на крыльце от горя.
4. Айно рыбой уплывает в море
Немного времени прошло, стаяли снега, и принесла синица весть в Похьолу, что скоро приедет Вяйнемёйнен свататься к юной Айно, сестре Йоукахайнена. Послушал отец синицу и, довольный, оставил у окна топорище, которое вырезал из ясеня, отложил молча брат у ворот новую дугу, перестала ткать золотой пояс любопытная сестра, мать у кладовой, где снимала ложкой сливки, захлопотала к скорому празднику, и только Айно сорвала от горя с шеи жемчуг и зарыдала в платок, от прошлых слез не просохший, — не хотела она для старика носить белый жемчуг и дорогие платья, унизывать нежные руки перстнями и запястьями, не хотела для седоусого заплетать ленты в косы и повязывать шелковый налобник.
— По пустому ты слезы льешь, — сказала старуха-мать. — Горевать тебе не о чем — будешь за Вяйнемёйненом ото всякой беды в защите, каждый день на столе будут масло, свинина и молочный хлеб, по горнице будешь ходить в привозных платьях и золотых подпоясках.
— Не надо мне платьев и белых хлебов, — ответила сквозь слезы Айно. — Согласна я ходить в небеленой холстине и есть черную краюшку, лишь бы остаться в отцовском доме рядом с родимой матушкой.
Но не захотела старуха слушать пустые речи дочери. Отвела она Айно к резному сундуку с приданым и разложила перед ней на пестрой крышке невестино богатство: семь чудных синих платьев, которые соткали некогда дочери месяца и солнца — дивные мастерицы, шесть золотых подпоясок, серебряный налобник и золотой кокошник, полотняные сорочки и платья из тончайшей мягкой шерсти, ожерелья из лунного жемчуга, шелковые чулки, пояса и ленты, башмаки из тонкого сафьяна и опойка, драгоценные подвески, кольца и браслеты — все до последней медной иголки выложила мать на крышку сундука. Думала она, что уймутся у дочери горькие слезы, как увидит она приданое, но по-прежнему рыдала Айно — не слушала матери, и наседали на нее думы темнее угля и чернее смолы.