Калина для Светозара

Любезная моя Есения Андроновна!

Невзирая на то, что в прошлом письме вы изволили вылить на меня ушат бранных слов, продолжаю питать к вам нижайшее почтение, желаю вам и дочурке моей Калине всего самого наилучшего и жду ответа на животрепещущий вопрос: приедет ли Калина ко мне в гости после окончания университета? И я, и моя супруга, так и не вытеснившая ваш светлый образ из моего сердца, ждем Калинушку с нетерпением и будем рады познакомить ее с самыми завидными женихами-волками, которые найдутся в Поларской Рыбной Республике. Ежели, конечно, Калинушка снизойдет до общения с белошкурыми солдафонами. А ежели не снизойдет, мы найдем ей другие развлечения —

у нас тут и музеи имеются, и театр, в котором она наверняка обхохочется, увидев медвежий балет, да хоть на нефтяную платформу можно слетать на вертолете, коли будет на то желание.

Давеча мы разговаривали с Калинушкой по телефону, и она сказала, что отправится в такую даль, только заручившись материнским благословением. То есть, любезная моя Есения Андроновна, всё упирается в вашу позицию, а вы изволите молчать, как прошлогодняя селедка в леднике, а когда я вам звоню, швыряете трубку. Жду от вас положительного ответа, а не гадостей, которые вы щедро изливаете на бумагу, пользуясь моей мягкотелостью и любовью к чтению.

С уважением и наилучшими пожеланиями. Ваш бывший супруг Васенька.

Еще в сопливом детстве Светозар понял, что деление на «своих» и «чужих» важнее, чем деление на людей и оборотней. В их городишке Ромашке, едва-едва набравшем двенадцать тысяч жителей, чтобы избавиться от клейма сельского поселения, огромным уважением пользовался человек-мельник — к нему свозили зерно с половины воеводства, зная, что мука будет отменной. Вторым по значимости был пекарь-шакал — хлеб и пироги сметали с прилавков, хвалили и просили еще. У него и только у него заказывали свадебные караваи с птичками, со всех окрестных городков и деревень приезжали. И волки, и лисы уверяли друг друга, что иначе семейная жизнь не сладится — такая вот традиция образовалась.

И человек, и шакал были приезжими, пришлыми — а гляди-ка, стали важнее исконных жителей. Они стали, а кто-то и за два поколения не прижился. Чужих не принимали в городскую стаю, не звали на праздничные охоты, никогда не одаряли едой. Волки и лисы чужаков игнорировали, а двуногие злословили от души, осуждали, презрительно фыркали.

Дом Светозаровых родителей стоял почти на околице. До центра надо было почти полчаса идти, улицы в Ромашке славились длиной из-за огромных дворов. Город заканчивался домом наискось, на другой стороне — крепким кирпичным строением, окруженным калиновым садом. Хозяйка дома и сада, Поэтесса Есения, была чужой, хотя родилась в Ромашке. И дочка ее, Калина, тоже была чужой, хотя тоже тут родилась.

Родители Поэтессы, северные волки, переехали в Ромашку, когда Светозара еще и в проекте не было. Матушка Светозара говорила, что Поэтесса тронутая, потому что северянка ее поздно родила, когда уже не рожать надо, а внуков нянчить.

Не сказать, чтобы Поэтессу и Калину часто обсуждали — у матушки других поводов для сплетен хватало — но кое-что Светозар запомнил. Родители в Поэтессе души не чаяли, в детстве баловали, привозили из города дорогие игрушки, постоянно покупали книги. Это матушка знала хорошо, они с Поэтессой вместе в школе учились, поэтому в воспоминаниях нет-нет, да прорывалась давняя зависть: «Всё у нее было, всё ей одной, а мы тряпочного зайца на троих делили».

Северяне соседей в дом не приглашали, и сами ни к кому в гости не напрашивались. Поэтесса ходила в школу, ни с кем не дружила, но тем, кто ее пытался обидеть, спуску не давала — крупная была, злая на лапах, пряталась под густой белой шкурой, которую не прокусишь.

После школы матушка пошла работать стряпухой в тракторную бригаду, а Поэтессу отправили учиться в университет, на какую-то филологию. Северяне хотели, чтобы она нашла достойное место в жизни — как будто в Ромашке мест не хватало.

По мнению матушки, Поэтесса

чокнулась от вседозволенности и излишних знаний. Вроде бы, в университете выучилась — хотя диплома никто не видел, может быть, и врала — а потом ушла в загул. Наезжала иногда к родителям, отъедалась, отсыпалась, а потом снова уматывала — то ли в главный город воеводства, то ли в столицу. Все были уверены, что там она ведет богемный образ жизни, а старухи предрекали, что добром это не кончится. Так оно и вышло.

Поэтесса вернулась к одряхлевшим родителям лет через десять или пятнадцать, с пузом. Родила без мужа, на вопросы не отвечала, только цедила сквозь зубы: «Не ваше дело». Пока родители были живы, а дочка Калинка в коляске в саду спала, Поэтесса начала строчить стихи. Днем и ночью стучала по клавишам пишущей машинки, кипы листов потом складывала в пачки и в издательство отсылала. Об этом все знали — на почтамте адрес видели, что в издательство. А почтмейстер Арина Родионовна как-то раз прямо спросила: «Стихи, что ли, пишешь?». Есения фыркнула, ответила: «Да» и с тех пор ее иначе как поэтессой не называли.

Стихи она, по мнению матушки, писала паршивые, потому что ей их из издательства обратно присылали. В общем, Поэтесса бандероли регулярно отправляла и получала, иногда раз в месяц, иногда по три в неделю.

Летом она уезжала вместе с дочкой — матушка утверждала, что пристраивается в какой-то лагерь или санаторий посудомойкой, чтобы Калину на море вывезти. «Чахлая она у нее, — фыркала матушка. — Словно человеческий детеныш, а не оборотень».

Калинка была помладше Светозара на три года, училась в той же школе, с сестрой в один класс ходила. Ни в детстве, ни в отрочестве Светозар с ней не общался — слишком пугливая, тощая, мелкая. Такую толкнешь случайно, потом костей не соберут. Да и не гуляла она на улице. Отсиживалась в саду, то книжки читала, то на грядках копалась, то листья какие-то на веранде развешивала. Матушка про нее говорила: «Такая же чокнутая растет, как поэтесса. Небось, тоже загуляет, когда в возраст войдет. Северная кровь дурная, с ними связываться нельзя».

Помнится, сестра у матушки спросила:

— А если Хлебодарная истинного пошлет из северян, что делать?

— Глупости это! — прикрикнула на нее матушка. — Меньше слушай речи, которые в часовне в уши льют. Нет никакой божьей воли, с кем родители просватают, за того замуж и пойдешь. Я за твоим отцом как за каменной стеной, почитаю его и уважаю. А выбирали его в женихи мои родители, а не Хлебодарная. Это жизнь, в ней нет места сказкам.

Отец Светозара был уважаемым оборотнем, хоть и контуженным на военной службе. На праздничных охотах уводил сверстников в лес, из молодых только Светозара с братом брал, остальных воспитывать отказывался. Говорил редко, но если говорил, то слова его никто никогда не оспаривал — не к чему было придраться. Батя в молодости пошел в армию, как и большинство волков-альф, да там на десять лет и задержался. Как-то сказал Светозару, что и не вернулся бы, но куда деваться, раз списали. Он получал небольшую пенсию, и столярничал в сарае на краю дворового участка. Детям туда хода не было — батя сказал: «Вы мне в этом не помощники, только напакостничаете». У него охотно заказывали мебель — и шкафчики, и комоды, и трюмо. Брал недорого, а делал хорошо.

Матушкины речи о соседях батя иногда пресекал, цыкал неодобрительно: «Прикуси язык, пока тебе его не откусили». Чтил Камула, но не забывал и Хлебодарную — «без ее благоволения хлеб поперек горла встанет» — и как-то раз крепко выругал супругу, когда она удумала на Сретение кексы не печь.

Судьбу Светозара он решил, когда тот неполное среднее образование получил и начал раздумывать, не податься ли в какое-то училище за специальностью.

— Нет, — тоном, не приемлющим возражений, высказался батя. — Закончишь десять классов, потом в армию, а когда два года отслужишь, подашь документы в Лисогорский ОМОН.