Калиостро
Шрифт:
Приговор разозлил королеву: она была уверена, что кардинала примерно накажут. Чтобы хоть как-то спасти лицо, король отправил Рогана в провинцию, в захолустный приход в Шез-Дье, а Калиостро прислал приказ в 24 часа покинуть Париж, а через три недели и Францию.
Восторженная толпа, встретившая Калиостро у ворот суда, с радостными криками проводила его до дома, время от времени порываясь поднять его и пронести на руках. Несмотря на поздний час, женщины осыпали его цветами и посылали воздушные поцелуи. Довольный магистр потирал руки и строил планы по дальнейшему завоеванию Парижа. Возбужденные люди, окружившие дом Калиостро, равно как и дом кардинала, не расходились до самого утра, поздравляя друг друга с победой: оправдание кардинала означало поражение королевы и двора. А утром магистру доставили приказ его величества…
На оставшееся время Калиостро поселился в столичном пригороде Пасси, пока Серафина в Париже пыталась собрать остатки вещей. Разгневанный причиненным ему ущербом, Калиостро
Пасси стало местом паломничества адептов Калиостро; говорят, в те дни его посетил сам таинственный Томас Хименес, кассир и банкир иллюминатов. 13 июня, накануне отъезда, пятьдесят почитателей магистра устроили в Сен-Дени, в двух лье от столицы, прощальный обед. После первой перемены блюд Калиостро, обретший прежний апломб, встал и сказал, что высылка из страны явилась для него неожиданностью, а потому он не сможет взять с собой все необходимые алхимические приборы и в Англии ему придется приобретать все заново. Поэтому он предлагает всем участникам обеда собрать ему достойную сумму, дабы Великому Кофте не пришлось краснеть перед англичанами. И адепты немедленно собрали 500 луидоров 15.
Покинув вечером Сен-Дени, 15 июня Калиостро прибыл в Булонь. По словам магистра, во Франции у него, возможно, осталось не слишком много учеников, зато они самые горячие его поклонники. Растроганный торжественными проводами, он писал: «Воистину, французы — самая великодушная и самая гостеприимная нация… Я никогда не забуду, как трогательно вы переживали за судьбу мою, как лили слезы, провожая меня… Этот день стал мне наградой за все мои страдания… Жители счастливой страны, любезный и чувствительный народ, я прощаюсь с вами и смею надеяться, что заслужил и уважение ваше, и сожаление. Я уехал, почитая долгом своим безропотно покоряться воле королей. Уехал, но сердце мое с вами. И где бы ни пришлось мне жить, верьте, я навсегда останусь другом тех, кто именует себя французами» 16.
Вспомнил ли Калиостро, стоя на палубе пакетбота и кутаясь в шубу с трехрогим капюшоном, что оба предыдущих его приезда в Англию фортуна упорно отворачивалась от него? Или, напротив, ехал в полной уверенности, что извечная соперница Франции с радостью откроет свои объятия жертве произвола французской монархии? И что думала в это время Серафина? Она не любила Англию и, возможно, даже пыталась уговорить мужа уехать в какую-нибудь страну на континенте. Одно утешение: несмотря на учиненное французской полицией разорение, верные адепты (а также, по слухам, Хименес) снабдили магистра достаточной суммой для безбедного житья.
16 июня 1786 года граф и графиня Калиостро снова ступили на берег туманного Альбиона.
Глава 9
В тумане Альбиона
Когда уходишь от погони, ни о чем другом уже не думаешь.
Лондон, 20 июня 1786 года
«Пишу вам, дорогой мой N***, из Лондона… Я здоров, и жена моя тоже. Очень хочется рассказать вам о своем путешествии. О, какие трогательные проводы устроили мне друзья, следовавшие за мной повсюду! Последней вехой стала Булонь. Все население этого доброго города высыпало на берег! Люди тянули руки к пакетботу, осыпали меня благословениями, просили меня благословить их!.. Ах, сколь сладостны и в то же время сколь горьки мои воспоминания! Я изгнан из Франции! Французский король обманут! Надобно жалеть королей, у которых такие министры. Я немало наслышан о своем гонителе, бароне де Бретейле. Что я ему сделал? В чем он меня обвиняет? Что кардинал почтил меня своей дружбой? Что я нашел в нем друга? Что я не бросил его? Что у меня везде, куда я приезжаю, есть друзья? Что Господь поддерживает меня в стремлении найти и защитить истину? Что я помогаю человечеству, что мои лекарства, советы и милосердие облегчают его страдания? Неужели это преступления? Увидев мой бюст у кардинала, Бретейль процедил сквозь зубы: “Всюду он! Пора с этим кончать. И я с этим покончу!” На меня надели оковы, бросили в Бастилию, но и оттуда я не переставал бороться за торжество истины, бросая ее в лицо и клевретам Бретейля, и судьям, и королю, и всей Европе. Полагаю, мое поведение поразило его; я же избрал единственно приставший мне тон, и уверен, на моем месте он бы заговорил по-другому. А теперь, друг мой, проясните мне ситуацию. Даже не выслушав меня, король отправил меня в изгнание. Неужели, друг мой, участь всех французов зависит от злой воли одного человека? Если это так, мне жалко ваших соотечественников, особенно когда столь опасные письма [63] находятся в руках Бретейля. Доколе он будет безнаказанно обманывать короля? Доколе, по наветам клеветников, будет высылать и казнить, бросать в тюрьму невиновных и отдавать их дома на разграбление? Король обязан прекратить подобный произвол! И я уверен, что я прав. Разве здравый смысл французов, коих я так люблю, иной, чем у других людей? Но оставим свое дело в стороне и поговорим в целом.
63
Речь идет о письмах с печатью.
Если король подписывает приказ об изгнании или о заточении в тюрьму, значит, он прогневался на несчастного и решил его наказать. Но почему он на него прогневался? На основании доклада министра? Но на чем строился доклад этого министра? На неизвестно чьих жалобах, на непроверенных сведениях, а иногда и просто на слухах, клеветнических слухах, порожденных ненавистью и подхваченных завистью. При чем тут правосудие? Письмо с печатью — это личный произвол министра! Полагаю, если эти размышления дойдут до короля, он непременно задумается.
А сколько зла причиняют такие письма! Мысль о том, что все государственные темницы похожи на Бастилию, приводит меня в ужас! Вы даже не представляете себе, какие жестокости там творятся: циничное бесстыдство, ложь, притворное сострадание, безграничная озлобленность, несправедливость и смерть — вот тамошние правители. Вы не знаете, что такое ужасы Бастилии. Я шесть месяцев находился в 15 футах от жены и не знал этого. Многие там по тридцать лет, их считают умершими, но это не так! К ним не проникает свет, и они там в одиночестве, словно ни мира, ни Создателя больше нет… Друг мой, я говорю вам: нет такого преступления, за которое человек бы заслуживал Бастилии. Говорят, там применяют пытки и есть палачи, и мне легко в это поверить. Меня спрашивают, вернусь ли я во Францию, если мне дадут охранные грамоты. Разумеется, отвечаю я, но только когда на месте Бастилии разобьют площадь для гулянья. Дай Бог, чтобы это случилось! У вас, французов, есть все, чтобы быть счастливыми: плодородная почва, мягкий климат, добросердечный и веселый нрав, изобретательность и очарование; вам нет равных в искусстве нравиться. У вас есть все, друзья мои, кроме одного пустячка: вы не можете быть уверены, что сегодня ночью будете спать в собственной постели, даже когда вам не в чем себя упрекнуть. Но честь! Честь семьи! Говорят, письма с печатью — неизбежное зло… Как вы наивны! Вас убаюкивают сказками. Сведущие люди сказали мне, что семье гораздо труднее получить письмо с печатью, нежели какому-нибудь мстительному клерку или продажной женщине. Семейная честь! Неужели вы считаете, что семья лишится чести, если казнят одного из ее членов? Как мне вас жалко! В стране, где пребываю я сейчас, на это смотрят иначе. Довольно смиряться с произволом, заслужите себе свободу.
Ваши парламенты способны произвести революцию в умах. Только слабодушные противятся революции. Секрет в том, что революцию надобно как следует подготовить и в ней должны быть заинтересованы и народ, и король, и правительство. Берите в союзники время, и тогда сия столь необходимая революция пройдет мирно, а иначе о ней и думать не стоит. Идите дорогой свободы, но идите мирно.
Друг мой, я предрекаю: настанет время и вами станет править государь, который отменит письма с печатью, созовет Генеральные штаты и установит истинную религию. Сей государь, избранный самим небом, не станет злоупотреблять властью, ибо злоупотребление ведет к разрушению самой власти; он не станет довольствоваться положением первого из министров, он станет первым из французов. Счастлив тот король, который примет такой указ! Счастлив канцлер, который его подпишет! И счастлив парламент, который утвердит его! Ах, друг мой, мне кажется, что времена эти уже не за горами. Уверен, если бы ваш король слушал только собственное сердце, он давно бы вступил на путь реформ. И хотя он поступил со мной излишне сурово, я по-прежнему высоко ценю его достоинства.
Прощайте, добрый мой друг, мои добрые и истинные друзья; я обращаюсь к вам: вспоминайте о нас; мы же любим вас всем сердцем» 1.
Пространное письмо, известное как «письмо к французскому народу», опубликовали от имени Калиостро, однако составителем его, очевидно, явился адвокат Тилорье, последовавший за своим подзащитным в Англию. После торжественных проводов английская земля встретила супругов Калиостро не слишком любезно: на таможне их багаж старательно обыскали и конфисковали шкатулку с бриллиантами — возможно, теми, которые де Лонэ соблаговолил вернуть Серафине. Как и повсюду в Европе, англичане следили за делом об ожерелье и, возможно, посчитали сии бриллианты остатками пресловутого украшения. Разумеется, все знали об оправдании Калиостро, но флегматичные островитяне придерживались изречения «нет дыма без огня». Да и к ярым католикам, коим выставлял себя на процессе магистр, относились с подозрительностью. «Для французских узников все завершилось гораздо лучше, чем я предполагал. Я с самого начала говорил, что никогда не сумею разобраться в этом деле; теперь я абсолютно уверен, что ничего в нем не понял» 2, — выразив мнение большинства англичан, писал Гораций Уолпол.