Камень духов

Кердан Александр Борисович

– Сие мне известно, – сказал он. – У вас есть что-то новое сообщить мне?

– Получены сведения, что поднадзорный Пушкин без разрешения властей пытался выехать в Санкт-Петербург как раз накануне заговора… – поеживаясь под взглядом царя, проговорил граф.

– Пытался? Но не доехал же! – внезапно развеселился император.

Граф облегченно вздохнул и развел руками: мол, точно так, не доехал.

– Поймите, Александр Христофорович, – вновь сделавшись серьезным, назидательно сказал царь, – таких людей, как этот Пушкин, в Отечестве нашем единицы. Да вы же сами только что меня в этом

убеждали…

– Совершенно с вами согласен, государь.

– Так вот… Лучше, если такие, как он, будут служить нам, нежели находиться в стане наших неприятелей… Говорят, что поэты – не разум, но инстинкт нации, ее интуиция. Я склонен думать, что к Пушкину сие замечание не относится. Судя по тому, что он пишет, это – умнейшая голова во всей России. Нам надо обратить эту голову в нужную сторону. И знаете, что я придумал, граф? Я готов для столь значимой цели сделаться личным цензором его сочинений…

– Не устаю удивляться вашей мудрости и вашей прозорливости, мой государь, – склонил голову Бенкендорф.

– Поторопитесь с указом. И вот еще что… Попросите Пушкина составить для меня записку с изложением его мыслей о народном образовании.

– Будет исполнено, ваше величество. А что делать с Завалишиными?

Николай Павлович, к которому вернулось благодушное настроение, распорядился:

– Юнкера за лживый донос и дерзость – разжаловать в солдаты и отослать подальше от столицы. А лейтенанта… Где он сейчас?

– В здании Главного штаба. Содержится под арестом с другими подозреваемыми.

– Переведите в крепость. Одиночество благотворно для начинающих поэтов, ибо способствует вдохновению…

7

8 июня 1826 года Верховный суд вынес приговор по делу ста двадцати одного государственного преступника, замешанного в декабрьском мятеже. Через два дня император утвердил приговор, внеся в него свои изменения. Правда, эти изменения не коснулись вердикта, вынесенного судом, в отношении Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского. Однако девяносто одному осужденному государь снизил на разряд назначенное наказание, в том числе и тридцать одному приговоренному к смертной казни отсечением головы, заменив ее вечной каторгой. В числе удостоившихся права жить по монаршей милости был и осужденный под номером сорок два Дмитрий Завалишин.

Утром 11 июня начальник Главного штаба генерал-фельдмаршал Иван Иванович Дибич передал в Морское министерство высочайшие инструкции по проведению разжалования осужденных морских офицеров. Обряд должен был состояться через месяц в Кронштадте, для чего предлагалось на флагманском корабле на крюйс-брам-стеньге поднять черный флаг и выстроить на шканцах представителей всех судов, находящихся на кронштадтском рейде, в соответствии со следующей разнарядкой: по одному штаб-офицеру, одному лейтенанту, одному мичману и одному матросу с каждого корабля.

…В полночь с 10 на 11 июля Дмитрия Завалишина подняли с постели в камере Алексеевского равелина, приказали надеть флотский мундир и вывели во внутренний двор крепости. Там были уже собраны обитатели остальных камер тюремной цитадели. Начались шумные объятия и приветствия. Стража

стояла поодаль и не вмешивалась.

Через какое-то время моряков отделили от остальных узников и повели к выходу из крепости. У причала дымил высокой черной трубой пароходик с именем «Елизавета» – первое российское судно на паровой тяге. Завалишин, как и все моряки, хорошо знал этот пароход. Построенный в 1815 году, он курсировал по одному и тому же маршруту: Санкт-Петербург – Кронштадт. «Вот куда нас повезут, – догадался лейтенант. – Значит, приговор приведут в исполнение там…»

Осужденные и конвой взошли на палубу. Пароход издал гудок, напоминающий предсмертный крик чайки, и его огромные, выступающие над палубой колеса с шумом ударили по воде. Короткая летняя ночь была уже на исходе. Небо над Невой и городом было светло-серого цвета, но истосковавшимся по открытому пространству узникам оно казалось прекрасным. Завалишин вместе с остальными полной грудью вдыхал речной воздух, в котором чудился запах моря, и даже пароходный дым не вызывал у него, поклонника парусного флота, обычного раздражения. Он вглядывался в проплывающие мимо силуэты зданий, не участвуя в разговорах товарищей, которые возобновились, как только узники оказались на борту.

Вскоре стража, очевидно испугавшись, что кто-нибудь из арестантов бросится в воду, развела всех по каютам и заперла там. Дмитрий задумался. Он размышлял о разрушительном действии на человека ожидания и бездействия. Оказавшись в одиночной камере, Завалишин сразу же ощутил это на себе. Чтобы не впасть в отчаянье, он решил, что и в крепости должен продолжать работать над самоусовершенствованием. Поскольку распорядок дня для заговорщиков был достаточно свободным, Дмитрий определил для себя, что будет спать не более шести часов в сутки, посвящая остальное время чтению и физическим упражнениям. Обратившись к коменданту с просьбой дать ему какие-нибудь книги из тюремной библиотеки, он получил ответ, что разрешается читать только Псалтырь и Библию.

– Хорошо, дайте мне Библию.

Книгу ему принесли, но она была на древнееврейском языке. Тогда Дмитрий решил изучать этот язык и за два месяца справился с такой задачей.

Тюремные месяцы вообще многому научили его, помогли по-новому взглянуть на мир и прежних знакомых, открыли, как переплетены в людях разные качества: трусость и благородство, предательство и самоотречение. Теперь все уже позади, но Завалишин помнит, как потрясли его очные ставки с Рылеевым и мичманом Дивовым. Мичман прямо на очной ставке бросился Дмитрию в ноги и умолял простить его за свидетельские показания.

– Я дал их токмо оттого, Дмитрий Иринархович, что надеялся: вы с вашими связями уже смогли скрыться за границей и мои слова вам никоим образом не повредят…

Молодой человек совсем запутался и, похоже, находился в глубоком психическом расстройстве. Дмитрий успокоил мичмана, сказав, что не считает его виноватым.

Рылеев же, напротив, повел себя при встрече с Завалишиным дурно. Перед следователями он принялся увещевать лейтенанта:

– Теперь уже нечего запираться. Советую вам раскрыть свое сердце комиссии и государю, как сделал я сам, надеясь на милосердие к раскаявшемуся…