Камень духов

Кердан Александр Борисович

Им не удалось найти ни остатков магазина, ни крепостной стены. Только несколько ям, по краям заросших травой, которые они обнаружили на поляне, остались от казармы промышленных. Тлинкиты выжгли поселение дотла. Кирилл Тимофеевич представил, что пережил в тот страшный день его друг, и тяжело вздохнул. «Вот ведь судьба… Что она делает с человеком! Надо было Абросиму избежать смерти здесь, чтобы погибнуть где-то на Камчатке…»

Климовский окликнул его. Вскинувшись, Хлебников увидел, что на другом конце поляны стоит индеец с ружьем в руке. Он смотрел в их сторону.

– Это киксади? – тихо спросил Кирилл Тимофеевич Андрея.

– Судя по раскраске, нет, – Климовский попытался

заслонить собой начальника. – Разрешите, я поговорю с ним?

– Не стоит… – остановил его Хлебников. – Мы просто дадим знать индейцу, что мы – не враги, и он не дерзнет напасть. Нас же двое…

Он шагнул к тлинкиту, подняв правую руку ладонью вверх.

Этот знак, во всем мире воспринимаемый как проявление миролюбия, индеец расценил иначе: вскинул ружье и прицелился Хлебникову в грудь.

– Не стреляй, брат! – закричал по-тлинкитски Климовский, но его слова заглушил выстрел…

5

У русских есть поговорки не только на все случаи жизни, но и по поводу смерти. Вот одна из таких. Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать! Как будто нарочно про Хлебникова придумано. Вот уж что ни говори, а пока не придет твой час, не умрешь…

Пуля тлинкита попала в левую сторону груди, сбила Хлебникова с ног, но не причинила вреда. Пробив сукно черной компанейской шинели, недавно выданной всем служащим, она застряла в кожаном переплете сочинения Бальтазара Грасиана в нагрудном кармане сюртука.

Индеец, выпустив заряд, не стал дожидаться ответного выстрела и скрылся в лесу. Хлебников, еще не веря, что остался жив, потирая ушиб, поднялся с земли. Ничего не понимающий Климовский только руками всплеснул, когда Кирилл Тимофеевич извлек из-под шинели «Карманный оракул»: «Вот уж кто родился в рубашке». Задерживаться на поляне было опасно: неизвестно, сколько сородичей стрелявшего бродят поблизости. Климовский помог Хлебникову спуститься к байдарке, где их ждал напуганный выстрелом каюр. Они немедленно отчалили от недружелюбного берега.

Уже у себя на квартире Кирилл Тимофеевич рассмотрел книгу, которая спасла ему жизнь. «Наука благоразумия» сильно пострадала. Пуля тлинкита прошила ее почти насквозь и засела в задней обложке. Хлебников выковырнул пулю ножом, взвесил на ладони. «Подумать только, от такого свинцового кругляша зависит жизнь человека…» Раскрыл книгу и прочел фразу, находящуюся выше пробоины: «Сперва берись за деяния, затем за перо; от полей бранных к полям бумажным… Писателям также даруется любовь народа, притом вечная». А ниже – еще одна мудрость: «Нам ничего не принадлежит, кроме нашего времени; во времени живет даже тот, у кого нет пространства…»

…После случая в Котлеановой губе Хлебникову работалось отлично. Перо само скользило по бумаге, мысли текли свободно, точно кто-то подсказывал их ему. За несколько дней он написал больше, чем за весь предыдущий месяц. За этой работой Кирилла Тимофеевича застал Климовский, зашедший к нему попрощаться.

Накануне им удалось убедить главного правителя в необходимости нового похода. Чистяков распорядился выделить Климовскому продуктов и пороха и написал бумагу, в которой призывал начальников всех российских заселений на Кенае оказывать передовщику всевозможное содействие. Нынче из Новоархангельска на Кадьяк отправлялась «Волга», которая и должна была завезти Климовского в Кенайскую губу. Оттуда, уже на собаках, он пойдет в глубь континента по маршруту, о котором рассказывал Хлебникову.

– Спасибо, Андрей Александрович, – обнял Климовского Кирилл Тимофеевич, – жизнью тебе обязан…

– Что вы? Я тут ни при чем… Грасиана благодарите, – засмеялся Андрей. –

В казарме оставил я, Кирилл Тимофеевич, свой сундучок. Там у меня кое-какие вещи, тащить их с собой накладно. Присмотрите за ними…

– Не беспокойся. Пригляжу. Ну что ж, ступай с Богом, – Хлебников перекрестил молодого человека и, когда за ним закрылась дверь, снова вернулся к столу.

О своем обещании он позабыл. Наутро пришел бриг «Охотск» с капитаном Зарембо, привез груз из форта Росс. В сопровождающем письме правитель Росса Павел Шелихов – потомок основателя Российско-Американской компании – писал, что посылает две тысячи сорок две фенеги пшеницы, тридцать семь фенег гороху, а также семьдесят пять пудов масла коровьего и девять пудов соленого мяса. На корабле были еще кожи, шкуры каланов, подстреленных промышленными у Ферлонских камней, и редкость – мешок горчицы.

Нужно было принять груз по описи, передать его в магазины компании, проверить, дабы товары там были размещены надежно. Потом надлежало написать ответное письмо Шелихову – бриг вскоре должен был отправиться назад. На все эти заботы ушло несколько дней. Как назло, погода испортилась. Проводить разгрузку приходилось под проливным дождем, временами шел мокрый снег. Дул противный норд-ост, который моряки называют «бичом Божьим». Он продолжается три дня, а то и целую неделю…

О просьбе Климовского Кирилл Тимофеевич вспомнил лишь тогда, когда ему сообщили, что прохудилась крыша казармы. Он отправился туда и нашел жилище работных в плачевном состоянии. Угол казармы, вместе с находившимися там пожитками, промок насквозь. Слушая жалобы поселенцев, Хлебников про себя попенял главному правителю: «Ему бы не своим домом заниматься, а подумать, как живут подчиненные. Александр Андреевич Баранов в первую голову заботился о них. А Чистяков… Сколько уже говорено ему, что нужна новая казарма… Капитан все отнекивается… Этак и до волнений среди работных доживем!»

Промышленные так же, как во времена Баранова, оставались в колониях публикой разношерстной. Были среди них те, кто приехал на Ситку по доброй воле, надеясь разбогатеть, были беглые крестьяне и разорившиеся купцы. Оставалось немало и тех, кому жизнь на матерой земле не сулила ничего иного, кроме каторги да рваных ноздрей. Эти-то люди и являлись на острове главными смутьянами. Из архивных записей Хлебников знал о восстаниях, которые поднимались в прежние годы против Баранова, о пьяных бунтах, подавляемых его железной рукой. Правда, со времени назначения главными правителями морских офицеров подобных случаев не было, но пили работные, как и раньше, много. Все пьянки завершались потасовками между собой или избиением какого-нибудь подвернувшегося под горячую руку алеута. Но случались они, как правило, в дни расчетов, когда промышленные получали свои «кожаные рубли» – специальные марки, заменяющие деньги. Их прежде печатали на тюленьей коже, за что они и получили такое название. С этого года кожаными остались только монеты достоинством в десять, двадцать пять и пятьдесят копеек, а другие марки стали печатать на грубом пергаменте.

Глядя, как промышленные переносят промокшие вещи на сухое место, Кирилл Тимофеевич с облегчением подумал: «Слава Богу, до расчетного дня далеко – не надерутся, а значит, будут покладистее…» Он, как мог, успокоил работных и их жен, пообещав, что нынче же отправит плотника отремонтировать крышу, и собрался было уходить, когда заметил, что в сыром углу остался чей-то сундучок.

– Чей? – спросил он обитателей казармы.

Никто не ответил.

– Да чей же это сундук?

– Вроде бы Климовского… Того, что недавно на Кенай отправился… – наконец вспомнила одна из женщин.