Камень Солнца. Рассказы этнографа
Шрифт:
Ухнул месяц, вырвал куст и утащил к себе девушку вместе с ведром и кустом.
Луна на ущербе, и не видно ведра, но еще можно различить девушку и раскидистый тальник...
— Подъем!
Люба расталкивает нас. Холодно, солнце еще не поднялось.
— Зачем в такую рань! — взмолился Саша.
— На перевале весь день провозимся. Надо засветло дойти. Вставайте, Токуле чай вскипятил.
Груз распределили так. Мне и Сергею нести большую ветку с лопатами, кирками и с двумя ружьями. Саше и Токуле маленькую с одним рюкзаком. Любе рюкзак и ружье.
Токуле с Сашей впереди,
Ветки носом и кормой лежат на наших плечах. Положишь нос или корму на правое плечо и правой же рукой для упора держишь за борт.
Позади первый километр. Тяжеловато, но вполне терпимо. Сергей кричит сзади:
— Жить можно, я думал, будет гораздо труднее!
Токуле с Сашей заметно вырвались вперед, Люба не отстает от них, тогда и мы прибавляем шагу.
Не могу вспомнить, когда началось странное бормотанье за моей спиной. Пожалуй, на втором часу похода.
— Норма десять час, тридцать, солдат, — день, мокрая, двенадцать, шесть...
— Ты что, Сергей? — окликаю я, не останавливаясь.
— Подсчитываю, сколько прошли, — отвечает Сергей и с трудом переводит дыхание. Он устал, видно, больше меня. Я чувствую только надсадную боль в плече — наверное, натер. Надо было устроить привал.
— Эй! — раздалось из леса, видневшегося за тундрой.
На каком-то пределе мы быстро проскочили тундру. Токуле, Люба и Саша ждали нас. Они выглядели лучше. Мы опустили ветку на землю и отерли пот. Сергей присел на поваленный ствол и, отдышавшись, спросил Токуле:
— Половину прошли?
— Однако, не больше четверти.
— А, дьявол! — Сергей подскочил к ветке, схватил кирку и швырнул ее в кусты. Никто не остановил его. Все устали, а впереди еще много километров.
Опять идем лесом. Идем час, второй, и снова привал. Следующий привал уже через час. Очень трудно.
Сергей даже не отвечает на мои вопросы. Я иду и слышу его частое дыхание и очень частые просьбы сменить плечо. Теперь горят оба плеча, не хочу трогать, наверняка, содраны в кровь. Идем, как машины, бездумно переставляя ноги. От усталости они подкашиваются, мы продолжаем идти, покачиваясь из стороны в сторону.
На следующем привале в кусты полетела вторая кирка и лопата. Но легче становится на какое-то мгновенье.
Далеко за полдень. Очередной привал. Ни говорить, ни есть никто не хочет. Сергей лег на землю и зло стиснул зубы. Люба еле сдерживает слезы. Болят плечи и зудят искусанные мошкой ноги, шея, руки. Пройденный путь остался в памяти, как узкая тропа, загроможденная пнями, кочками и буреломом.
Сергей встал, молча вышвырнул из ветки еще две лопаты, вынул ружье и положил Любин рюкзак.
— Пошли, лучше не будет!
Он прав, надо идти.
— От этого кедра совсем близко! — радостно крикнул Токуле.
Мы не заметили кедр, но весь оставшийся путь прошли без остановки и быстрее. На берегу Мамонтовой речки, сбросив ветки на землю, плюхнулись на траву.
...Проснулись
Впереди непростой путь против течения по Мамонтовой речке, но самое трудное уже позади!
Два дня мы плыли по речке до Соснового лба. Ночевали под сосной, которая не укрывала от хлынувшего среди ночи ливня, грести пришлось всем, и все устали от работы однолопастным веслом. Но все равно самым трудным был перетаск.
— Как, художник, уразумел, что значит на местном наречии перетаск? — подтрунивал над Сашей повеселевший Сергей. — Все-таки одна лопата осталась.
Сосновый лоб открылся, когда мы въехали на озеро. Могучие сосны багровели в лучах заката. Блестящая чешуя коры переливалась желтовато-красным отливом, и на ее фоне рельефнее выступал пирамидальный серо-черный ствол оголенной лиственницы с одинокими черными шариками шишек на ветвях.
Ветер не треплет верхушки крон, не рябит воду. В базальтовой глади озера отражается высокий угор, сосны и лиственница. На ее шишках — отблески уходящего дня.
Тихо на озере и в величавом бору, приближающемся к нам. Длинные тени падают на лодки, на людей.
— Э-гэй! — кричит Саша, и лес повторяет неожиданно мрачно и глухо перекатывающееся по кронам многократное эхо: «Э-гэй, э-гей».
С толстой лиственницы на уровне глаз смотрит застарелое вырубленное лицо холой — «духа лба». У корней семь массивных валунов и меж ними — родник. Семь — магическое число. За деревом небольшая поляна и бор без кустов, с редкими молодыми сосенками и ковром пожелтевшей хвои.
Солнце село, и ночная темень бесшумно завладела лесом. Первый костер и первый ночлег на лбу, у лиственницы.
— Под охраной самого хозяина, — шутит Саша.
Первая ночь на лбу таинственна и немного тревожна.
Завтра пойдем вглубь. В тиши резко трещат тлеющие сучья, ворчит вода, наваливаясь на берег, но не слышно ночных птиц, и только из лесной чащи доносятся резкие шорохи — где-то сосны роняют шишки.
Все снаряжение оставили у холой, взяли только ружья, а Сергей — лопату. В лес идем скопом, все убыстряя шаг. Идти легко: ни бурелома, ни пней. Просторно, и нигде не видно шаманских гагар и шаманских орлов. Только лес, только сосны. Вот и ручей — не он ли служил границей меж живыми и мертвыми?
За ручьем разбрелись в разные стороны. Такой же лес. Издалека кто-то первым крикнул:
— Вы что-нибудь нашли?
Этот вопрос повторяется все чаще и чаще. Ничего.
— Нашел, сруб нашел!
Бежим через ручей на голос Сергея.
Три ряда нижних венцов, заросших мхом, засыпанных хвоей, лежат прямоугольником. В центре прямоугольника — береза, единственная в этом бору.
— Олений сарай, старый олений сарай, — поясняет Токуле.
Четверть века назад люди покинули стойбище, а раньше жили здесь подолгу и основательно.