Камень власти
Шрифт:
Двери маленькой кофейни на Английской набережной захлопнулись за прекрасным господином в треуголке с красными перьями. «Ну чисто бойцовый петушок из стаи барина Семена Петровича! И до чего же эти ляхи, ах, совсем не такие…» Девка заулыбалась, встала из-за круглого красного стола с вазочкой эклеров по середине и, ничего не дав подбежавшему половому (А чего давать? Барин ее кофием не поил) побрела к выходу.
Оказавшись на улице, молодой поляк сел в собственную двухместную карету и, захлопнув дверцу, постучал пальцем, затянутым в алый лайк перчатки, по переднему стеклу. Его утонченному естеству претило кричать во все горло: «Пошел!» — как делают эти русские невежи. Тем более подобное поведение было несовместимо с его дипломатическим рангом. Станислав Понятовский, посол Речи Посполитой — это уже не простой секретарь английского посольства при сэре Уильямсе, добром старом друге великой княгини, готовом пригреть чужестранца из милости и расположения к Като. Теперь Стась сам мог кому угодно оказать покровительство или… погубить нежданного врага. Но у него нет врагов. Он так мил и добродушен!
О, Като, Като… Станислав осторожно провел тонкими пальцами по голове, стараясь не смять аккуратно завитых буклей на висках. А хотелось-то изо всей силы вцепиться в пышную гриву длинных, как у девушки, надушенных лавандой кудрей и резко рвануть ее на себя, чтоб адской болью уравновесить другую боль. В душе. Вместо этого посол постарался глубоко вздохнуть и взять себя в руки. «Бедный, бедный Стась. Как же она жестоко посмеялась над тобой! И с кем? С каким-то солдатом!»
Как можно было променять его: философа, ученого, дипломата, настоящего польского аристократа, наконец, на грубое гвардейское животное, которое только и делает, что жрет и ржет, как лошадь? Посол не понимал и никогда не смог бы понять. Видимо, в самой Като, не смотря на всю утонченность ее бесед, на пиршество ума и духа, которым они предавались вместе над томами Вольтера и Локка, было что-то грубое, животное, что требовало ответа на свой мощный призыв, но не находило его в упоительно-тихих, переливчато-нежных вечерах со Стасем.
Понятовскому грустно было сознавать это. Но стеклянный дождь в его душе, начавшийся сразу после памятного разговора с Като, все не прекращался. Тогда она ненавидела себя за измену и готова была купить его прощение, сбыв случайного любовника подальше от двора в действующую армию, а он… Он, затаив обиду, разыгрывал равнодушие, холодность и презрение. Он еще раз оскорбил ее, посоветовав удержать при себе «преторианца». Разве тогда Стась мог предположить, что брошенные им в запальчивости слова Като примет за чистую монету. Что великая княгиня обдумает все серьезнейшим образом, взвесит «за» и «против», а потом… последует его совету.
О, эта рассудочность! Эта немецкая расчетливость в сочетании с немецкой же ненасытностью. Холод ума и жар тела. И такая женщина была его первой любовью! Хищная и прекрасная. Нежная, как лебедь. Сильная, как волчица. Она сожгла его душу. Опустошила чистый родник первого чувства.
Стась еще раз вздохнул и провел рукой по щеке. На кончиках его пальцев остались следы белой рисовой пудры и алые смазанные пятнышки румян. Да, он придворный человек и обязан сохранять хладнокровие. Он отомстит. Не ей. На нее у него не поднялась бы рука. Но этот солдат должен уйти.
Понятовский аккуратно развернул лоскуток шелка, который скрывал стопку маленьких листочков бумаги, и углубился в чтение. Горничная не даром получила свои серебряники. На вздрагивающих от каретной тряски коленях Станислава лежал в россыпи коротенький роман графини Елены с тем же наглым преторианцем, который сейчас стоял у него на пути.
Госпожа Куракина была любовницей самого Петра Шувалова, могущественного президента военной коллегии, одного из любимых друзей императрицы, когда-то помогшего ей взойти на престол. Шувалов казался Понятовскому человеком грозным и даже жестоким. Он явно не потерпел бы соперничества с каким-то лейтенантом преображенцем и легко мог отправить его в Восточную Пруссию, где гремели пушки и воздух был напоен порохом сильнее, чем на вечерах во дворце запахом духов и воска.
Сейчас в руках у Станислава находился отличный способ загнать врага, как говорят русские, за Можай. Встреча с Шуваловым была возможна на любом приеме или просто в покоях Летнего дворца Елисавет. Однако осторожный дипломат предпочитал действовать незаметно, ведь и в доме графа есть камердинеры, согласные за небольшую сумму просто подложить сверток с записками на стол своего хозяина. Сам Стась хотел остаться в тени.
Расчет оказался верен. Петр Иванович долго теребил пеструю поверхность бумажек пальцами, не вчитываясь в текст, а только багровея на глазах от самой лысины до тройного подбородка. Затем с силой смял весь тонкий выводок любовных эпистолярий в один большой ком и залепил им в ближайшую майоликовую вазу, такую высокую, что ее пушечного жерла не видно было даже стоя на цыпочках, и поэтому гости вечно швыряли туда огрызки яблок, косточки от абрикосов и всякий мусор.
Через два дня вопрос о переводе лейтенанта Преображенского полка Григория Григорьева сына Орлова в действующую армию был решен. Но прежде чем отправить адъютанта месить глину в Пруссию, Шувалов хотел ему кое-что сказать.
Вечер Григорий провел в трактире. Он не был пьян и домой возвращался лишь чуть навеселе. Последняя неделя удивительным образом изменила его жизнь. Мог ли он предполагать, мог ли надеяться, что великая княгиня не только узнает его, но и сама найдет? И где? В заведении Дрезденши.
Вот характер! Никакого смущения! Дело есть дело. Хоть в болоте, хоть в выгребной яме.
От того, что цесаревна посчитала себя в праве явиться за ним аж в бордель, она ничуть не потеряла в глазах Орлова. «Робкой ее во всяком случае не назовешь». Гришан не любил робких. Наоборот, сейчас ему казалось, что одного присутствия великой княгини достаточно, чтоб превратить любой кабак в Версаль.
На углу Галерной Орлов свернул в темный проулок, как делал всегда, когда хотел срезать путь домой. Тусклый свет фонаря, слабо покачивавшегося на ветру, исчез за спиной. Ориентируясь по памяти, Гришан обогнул большую помойную кучу и двинулся к арке следующего двора, как вдруг сзади ему на плечи кто-то навалился, а когда Орлов было повернулся, чтоб стряхнуть с себя нежданного драчуна, еще двое повисли у него на руках.
Возня в темноте продолжалась бы довольно долго, если б первый из нападавших не огрел Григория по голове поленом, выхваченном из березовой поленницы у ближайшей стены.
— Черт бы вас побрал! Смутьяны! — Из соседнего окна на голову дерущимся вылилось ведро воды. Но Григорий не почувствовал этого. Незнакомцы подхватили его и, как мешок, потащили прочь.
Серый день по капле цедил свет сквозь крошечное окошко под самым потолком. При желании Григорий мог просунуть в него руку. Но никакого желания он не испытывал. Вровень с дырой шла деревянная мостовая, с которой внутрь стекала жидкая уличная грязь. Барабанил дождь.
Сколько Орлов провел в каземате? Где находился? Кто на него напал? Он не знал. Гришан растер замерзшие ладони и с трудом прошелся от стены к стене.
Камера была тесной. Низкие подвальные своды из старого растрескавшегося кирпича не позволяли разогнуться в полный рост. На полу не было даже вязанки соломы, но если б Орлову и вздумалось сесть, при его росте он не смог бы вытянуть ноги.
Грязным пальцем преображенец поковырял потолок. Красное крошево забилось под ноготь. «Вот черт! Когда это строили? — подумал он. — Лет 30 назад, не больше, а камень — сплошная каша. Вот место! То дождь, то холод. Не стоит тут город. И стоять не будет. Земля не держит».