Камень власти
Шрифт:
— Простите меня, что принес вам плохую весть. Брат ваш Григорий, — гость помедлил, собираясь с силами, — погиб, получив неисчислимые раны в Кунендорфской баталии, и покрыл себя великой славой, взяв прусское знамя и пленив вражеского фельдмаршала.
Повисла глубокая тишина. Иван медленно склонил голову на большие руки. Алексей зачем-то стал поправлять сапоги, стараясь не смотреть на проклятого гостя, а Федор, поперхнувшись чаем, вдруг тоненько заголосил:
— Да на хера нам прусский фельдмаршал? Да заебись он ихним знаменем! Кто нам Гришку вернет? — И тут же получил резкий подзатыльник от Алехана.
— Не матерись! Брата хороним.
Алехан оправился первым. Он встал, пожал руку Болотову и сдержанно попросил уважить дом, придя сегодня вечером на поминки. Да и дальше Алексей все взял на себя: и друзей-товарищей, и харчи, и водку. Впервые в жизни братья видели, как Иван не нашелся, не знал, за что приняться и как себя держать. Он догадался только послать за Потемкиным, напомнив Алехану, что у Грица всегда найдутся и деньги, и возможность достать закуски не из трактира.
Вечером на Малой морской были гости. Много. Почти все из тех, с кем служил Гришан. Пили чинно, разливая водку из зеленого штофа с дутым императорским гербом в высокие синеватые бокалы со звездами. Закусывали пирогами с визигой, семгой и хрустящими от тмина огурцами. Дружно выдыхали в рукав и поминали Григория в самых пристойных выражениях.
Капрал Челищев рассказал, как Орлов чуть не вышиб голштинцу Футбергу глаз за неуместное выражение при даме. Каптенармус Егоров вспомнил случай, когда Гришан увел у цыгана медведя и катался на нем ночью в Летнем саду, да Топтыгин напугался, черт косолапый, белых статуй и шасть в сторону, а там самая Канавка Лебяжья с водой. Выплыли.
Потемкин сидел молча и почему-то вспоминал, как зимой аж к самому дворцу подъезжали по Неве самоеды на оленях, и их чумы были видны на Стрелке Васильевского острова. Орлов подбил тогда друзей пойти посмотреть дикарей, да увел у них сани, не на совсем, конечно, так, покататься. И они всей гурьбой разъезжали по замерзшей реке на оленях, горланя песни и славя Матушку Елисавет.
Грицу вдруг сделалось так больно, что он заплакал, и тут понял, что уже не на шутку захмелел и надо бы кончать опрокидывать в рот стакан за стаканом, но не мог.
Еще через пол часа он выбрался на лестницу, чувствуя себя совершенно пьяным и несчастным. Привалился к стене и заснул. Точно провалился в глубокий обморок.
Внизу заскрипели ступени. Кто-то поднимался наверх, большой и неуклюжий. Кажется, он хромал. И еще прижимал к груди обернутую во что-то белое руку.
— Эй, Гриц, что это у вас за сборище? Эй, да ты совсем пьяный! Эй, эй, не падай.
Но Потемкин все-таки упал и снизу вверх с удивлением уставился в лицо гостя.
— Чур меня, чур, — прошептали побелевшие губы. — Уходи, Гришан, покойным надо на кладбище лежать. — И дальше весь хмель из Потемкина вышибло, как ударом кулака в висок.
Он дернул бы от удивления головой назад, но поскольку под ней и так были жесткие ступеньки, предпочел просто повертеть ею.
Гость жалостливо склонился над ним и, с трудом орудуя одной рукой, усадил друга у стены.
— Перебрал маленько, — констатировал Орлов. — Эй, милый, как же я рад тебя видеть! — и он, взяв Потемкина за уши, сочно расцеловал в обе щеки. — Вернулся я. Хоть и калечный, зато в чинах. Капитаном теперь. А что это у вас? Вроде и пьют, а крику нету?
— Твои поминки, — с трудом выдавил из себя Гриц. — Он яростно замотал тяжелой головой, пытаясь прийти в себя. — Тебя отпеваем…
Орлов на мгновение опешил, а потом разразился диким, булькающим хохотом.
— Отпиваете, братцы, отпиваете! Господи, да кто ж вам сказал?
— Капитан Б-болотов, — Потемкин все еще не мог справиться с языком. — Он утром сюда пришел.
— Да-а, други, — протянул Григорий. Он почесал в затылке и на его лице появилось одно из тех нагловато-мечтательных выражений, которые, как хорошо помнил Потемкин, всегда показывали, что у Орлова на уме какая-то новая веселая каверза.
— Слушай, а ты ведь по-церковному поешь? — Осведомился он, тряхнув друга за плечо. — Ну?
— Конечно, — кивнул Гриц, уже догадываясь, куда клонит гость. — Может, не стоит? Иван и так сам не свой. Вдруг с сердцем не совладает?
— Совладает, совладает! — Давился смехом Григорий. — Представляешь, какие у них у всех рожи будут? Особенно у Болотова. Ведь он-то дурачина своими глазами видел, как меня ядром в куски разнесло.
— Как это? — Удивился Потемкин. — Как же ты жив остался?
— Да зацепило маленько. — Хмыкнул Орлов. — Садануло-то ядром и правда возле меня. Сам не помню, как вышло, чудом, наверное. Меня саженей на пять в сторону отбросило, возле перевернутой телеги. Там еще лошадь рядом раненая была, так вот ее в шматки разметало, ну и тела, конечно, тех, кто уже погиб. Там, Гриц, знаешь, к концу дня не видать было, где свои, где чужие лежат, и шагать приходилось по людям, как по полу. Вот так-то. — он вздохнул, и Потемкин вдруг заметил, как постарел и осунулся его друг, став чем-то неуловимо смахивать на Ивана.
— Мы всегда так мечтали о Полтаве, о Лесной… — протянул Гришан. — Думали на наш век баталий хватит. Запомни, студент, это — другое, совсем другое. Иван потому так все и перенес, что он знает об этом.
— Но Иван не воевал, — удивленно поднял брови Потемкин.
— Не важно, — Гришан ласково взъерошил ему волосы на затылке. — Он просто умный, он жизни во как хлебнул с малолетства, не то что мы, дураки, за ним, как за каменной стеной. Потому и знал. Ну да ладно. — Орлов поднялся. — Хватит о плохом. Пошли. Потешь мне душу. Ну и рожи у них сейчас будут! Ну и рожи!
Потемкин поплелся за другом. Он вовсе не разделял жестокого юмора Гришана, но перечить сейчас Орлу было все равно что совершать святотатство. Живой! Вернулся с того света!
— Я там потом долго на поле лежал, — вдруг сказал Орлов. — Думал, что все, преставился. Была минута, — он понизил голос, — вдруг увидел и себя, и поле, и людей на нем точно со стороны… Потом прошло.
В гостиной орловской квартиры тлели свечи, расставленные на столе, на подоконниках и на шкафу. Мужики уже грузно навалились на доски столешницы и угрюмо гудели: «Ой, ты степь широкая, степь раздольная…», — временами всхлипывая в кулак и прихлебывая из рюмок разлитый по ним огуречный рассол. Когда песня оборвалась на самой протяжной ноте, повисла короткая пауза. Никто еще не успел сказать ни слова или даже просто хрипло вздохнуть.