Каменное сердце
Шрифт:
Он молчал. Ему это было известно.
— На дом наложен арест. Вот решение о выселении… Вы не являлись по вызову в суд. Вы не отвечали на письма и извещения, вы отказывались впускать лиц, явившихся по поручению сначала мэрии, а затем синдика. [1] Они сказали, что вы оскорбляли их и даже им угрожали. Они подали жалобу. Вы должны были очистить помещение в июне месяце… Дом продан. Есть ли здесь другие лица, кроме вас?
— Я один.
1
Синдик —
— Госпожа Шульц, Сильвиана? Это ваша супруга?
— Ее здесь нет. Она ушла от меня в прошлом году. Понятия не имею, где она сейчас.
— Дети?
— Они выросли. Они далеко. За границей. Новостей нет давно. У них своя жизнь.
— Работа?
— Потерял!
— Что тут смешного?
— А то, что я пропащий, и знаю это, и это дает мне право смеяться.
— Пропащий?
— Во всяком случае, для того, чтобы найти работу, я слишком стар. Пособие по безработице мне уже не платят. Одни долги. Вот они, целая куча.
Носком ботинка он поддел и рассыпал по полу стопку распечатанных конвертов.
— Да, долгов много. Те крохи, которые я получал в последнее время, я проедал. На мое счастье, у меня совсем нет аппетита. Можете заодно арестовать меня за долги.
От смеха Шульц в конце концов закашлялся, да так, что в груди начало саднить, на глаза выступили слезы, поползли по щекам, застревая в щетине.
— Мы не будем производить задержание, господин Шульц. У вас есть десять минут на то, чтобы собрать вещи и очистить помещение. Вот еще одна повестка в суд. Я советую вам на этот раз явиться. Это ваш автомобиль стоит перед домом?
— Машина — все, что у меня осталось. Она прошла почти двести тысяч километров.
— Документы у вас есть?
— Да, ни чековой книжки, ни кредитной карточки у меня уже нет, но документы на машину остались. Если вы хотите, чтобы я…
— Советую вам, если автомобиль на ходу, погрузить в него все, что вам принадлежит, отдать этому господину ключи от дома и уехать.
Шульц посмотрел на крысенка в твидовой кепке: тот оторвался от своей писанины, зажал в зубах шариковую ручку и высунул вперед круглую красную ладонь с непристойными пальцами.
— Вас просили отдать ключи! — прошипел он, а его белесые пальцы с обгрызенными ногтями шевелились при этом, как червяки.
Шульц полез в карман пальто, и полицейский, который все время был начеку, рванулся его остановить. Медленно-медленно вытянув из кармана связку ключей, Шульц метнул ее писарю куда-то в область груди.
Как ни странно, он испытывал почти облегчение. Покончено с бесконечными одинокими ночами в доме, где несколько лет назад еще жили дети, была живая суета. Покончено с тусклыми днями, которые он проводил, колеся наугад по окрестным дорогам. Или взаперти в комнате с замусоленными обоями, быстро поросшими мхом воспоминаний. Там Шульц мог вновь окунуться в свет того давнего воскресного утра, когда, напевая, сверлил дырки в стене дочкиной комнаты, чтобы развесить гравюры, от которых теперь остались лишь светлые прямоугольники. Забившись в угол, он отскребал по кусочку, отдирал клочья обоев, оставляя на стенах длинные белые раны. Закрывал глаза и видел рождественский вечер. Дети, тогда еще совсем маленькие, разворачивали подарки у этого самого камина, сейчас пустого и черного. Он слышал их голоса и смех, в кухне тренькала посуда, с утра бубнило радио, Сильвиана пела в ванной, душ рушился с шумом, словно тропический ливень. Она окликала его на разные лады, смотря по настроению. Она рассказывала ему обо всем, что произошло за день. Она всегда что-то придумывала, строила планы, даже после отъезда детей.
Но Сильвиана, вся распухшая от слез и досады, ушла насовсем, и ее уход поторопил его падение. Неумолимое падение было вместе с тем и застывшим одиночеством, населенным кошмарами. В одном из таких кошмаров Шульц брел куда-то в полумраке вместе с другими грешными душами. На них огромными хлопьями пепельного снега бесшумно сыпались маленькие свертки. Надо было непременно поймать на лету хоть один, но у него никак не получалось. Он хотел подставить ладонь, но у него не оказалось рук. Он опустил голову, но не увидел собственного тела. «Пропал, — думал он, — совсем пропал!»
Проснулся весь в поту, и в пустом доме ему слышался голос Сильвианы, она снова требовала денег. Орала, что им нужны деньги, и немедленно! Неутомимо подсчитывала, сколько они должны. «Я уже не справляюсь! Я больше так не могу!» Она изменилась. Поначалу то устало, то яростно требовала у Шульца объяснений, а под конец только выпрашивала хоть немного нежности, человеческого тепла: «Да сделай же ты что-нибудь! Я вконец обнищала! Дотронься до меня, по крайней мере, ну, дотронься до меня! У меня есть тело. А у тебя, похоже, камень вместо сердца!»
Шульц, немой и бессильный, и сам чувствовал, что в груди у него камень. Неудачи превратили его сердце в кусок породы, иногда он ощущал его холодным, гранитным, иногда — рыхлым, известняковым.
Пока у него оставались деньги, цена вещей была лишь смутным их продолжением, но понемногу она превратилась в угрожающий призрак, не подпускавший к товарам. Вещи, с таким трудом купленные, ломались, разбивались, трескались, и Шульц решил обходиться без всего, даже без самого необходимого, чтобы не увязнуть в этом месиве вещей и того, во что они обходятся. Он носил потертую, обтрепанную одежду. Раньше он ценил хорошие вещи, но, когда денег не стало, ощущения притупились. Равнодушный к вкусу еды, он питался всякой дрянью. Прожевать. Проглотить. И спать как бревно.
Он не заметил, как это случилось. Некий господин Шульц, имевший где-то на планете свой уголок, почти каждый вечер ужинал в кругу семьи или с друзьями, чувствовал во сне близость другого тела, пользовался множеством приятных и привычных вещей и нимало не опасался ярости волны, которая могла в любой момент обрушиться на него и все унести.
«Кто же, — думал он, — кто где-то там может забавляться, сталкивая чье-то существование в эту бессмысленную пустоту, выдергивая из него нитку за ниткой? Кто мог написать такую бездарную историю? И почему рок должен так яростно преследовать именно этого человека, а не другого?»
Нескончаемыми ночами Шульц мечтал о том, как на оставшиеся у него несколько банкнот купит себе пистолет, настоящий ствол, черный и тяжелый, протаскает его целый день в кармане, пробираясь сквозь уличную толчею и шатаясь по большим магазинам, а потом начнет палить не глядя, наугад, стараясь вогнать побольше пуль не только в человеческие тела, но и в зеркала и витрины, чтобы в последний раз послушать мелодичный звон разбитого стекла и вопли невинных жертв. И, наконец, засунет его себе в глотку, будет вгонять все глубже и глубже, пока его не затошнит так сильно, что ему ничего другого не останется, кроме как нажать на спусковой крючок.