Каменные скрижали

Жукровский Войцех

С придорожных деревьев срывались тучи мух и слепней, захваченные набегающим воздухом, они били по лицам больно, как камушки.

— Сбавь маленько, — приказал профессор, завидя облезлых от парши дворняг, они разлеглись в пыли и даже не приподняли морд, чтобы глянуть, а что такое несется прямо на них, завывая клаксоном. — Их даже блохи не расшевелят.

Только миновали последние хижины, ударило тошнотворной вонью разложения. На лужайке клубилась бурая куча стервятников, они толкались и били друг дружку расправленными крыльями. Профессор велел остановиться и направился к стае, целясь объективом камеры в самую середину, птицы пугливо расступались, шипели, с клювов свисали болтающиеся лиловые обрывки кишок, длинные,

голые, словно только что ощипанные, шеи извивались, как огромные черви. Стервятники, подскакивая, пятились, били крыльями, гоня на людей волну зловония от разлагающейся падали.

— Напоминают регбистов в момент свободной схватки, — донесся радостный возглас профессора. — Надо глянуть, над, чем это они. А, дохлая свинья! — восторженно пояснил он, присел и сделал наезд камерой на вспоротое брюхо и клочки шкуры, покрытые черной взъерошенной щетиной. — Замечательная сценка для моих гостей.

Он плавно повел объективом вдоль дуги ожидающих могильщиков. Птицы настороженно поводили головами. Профессор сделал шаг назад, и они тут же двинулись обратно, сначала медленно, а потом все набирая разбег, вприпрыжку, как детвора со стреноженными йогами, заспешили, широко раскидывая крылья, чтобы преградить другим доступ к добыче.

— Вперед хороший ужин, сигара, коньячок, а потом парочка видиков, вроде этого, чтобы не забыть, в каком мире живем, — длинное сухое лицо шведа сморщилось от злой усмешки. — А вы, гляжу я, бледненький стали. А еще фронтовик.

Падаль смердела.

— Давайте отсюда скорее, — попросил Иштван и, когда машина рванула с места, привстал ополоснуться в потоке воздуха, так что рубашку шаром раздуло. — Отвратительное зрелище…

— Вот именно, — кивнул профессор. — Затем и снимаю. Вы не смогли бы у нас работать. Вы слишком впечатлительны.

— Нет, что вы, — припомнилась Иштвану первая послевоенная осень, коричнево-желтые поля, глубокие следы танков в сухих зарослях прошлогодней сокрушенной и местами выгоревшей кукурузы. Отец Белы собрался за куропатками, а Бела позвал Иштвана. Обстреливаемая стайка кружила, как на привязи, и с громким шумом крыльев ныряла в сухие заросли. Иштван не промазал, посеченные дробью коричневые перышки клубились над стеблями шелестящими, пустотелыми, трещавшими под ногой. Он вломился в обобранные посадки. В самой гуще, словно в щелястом шалаше, лежал убитый немец в сапогах. Подковки и гвозди рыжели под косым солнцем, немец лежал на бороне, ушедшей зубцами в комья глины, на нем была серо-зеленая шинель, схваченная в поясе черным ремнем, залохматившимся от дождей и снега. Иштван подхватил его за рукав, сквозь жесткое сукно почувствовал, как разлезается плоть, перевернул тело навзничь. Из-под шлема оскалилось сероватое, лишенное черт лицо, сплошная шевелящаяся масса червей, и ударил в лицо вот такой же смрад, от него лоб взмокрел. Сквозь железные ромбы бороны видна была свежеутоптанная птичьими лапками земля, вся в белых пятнах помета, куропатки сходились сюда на жировку, склевывали падающих червей. Иштван разжал пальцы, и мертвец, словно с облегчением, замер, положа руку на редкую траву, будто хотел запомнить, как мягки эти стебельки. Донеслось хлопанье крыльев подстреленной куропатки, она билась где-то неподалеку, шуршали сухие кукурузные листья. Иштван нашел куропатку и добил, ударив головкой о приклад двустволки. Он уведомил старосту, и убитого немца похоронили, записав имя, сохранившееся в покоробленной от сырости солдатской книжке. А добытых куропаток он дня через два с аппетитом съел.

— Нет, я к вашей работе отношусь вполне спокойно. Даже Маргит…

— Ну, мисс Уорд — австралийка, — возразил профессор. — Это, знаете ли, почти особая раса, в них еще сохранилась крепость первопроходческого духа. Я на нее не надивлюсь, она работает, как мужчина, хоть ничто не заставляет, она единственная дочь в богатой семье.

—

Вы ошибаетесь, кое-что заставляет, — пылко сказал Иштван. — Ей надо самоутвердиться.

— Женщина с характером и беспокойным умом. Ей нелегко будет найти мужа. Деспотична, замкнута, в быту это меня отпугнуло бы.

— О, доктору Уорд не угодишь, — подтвердил санитар, придерживая тюрбан, сбиваемый набегающим воздухом. — Сама работает, как машина, и другим спуску не дает.

— Да, — добавил водитель. — Она как офицерик только что из школы, терпеть не может, когда люди посиживают.

— В последнее время она как-то особенно была не в духе, — пригнулся поближе к Иштвану профессор, недовольный тем, что индийцы слышат его слова. — И неудивительно, жара и высокая влажность — это для женщин мука, климат убийственный, разлагает и физически, и духовно. Я с самого начала возражал против присылки женского персонала, тут даже мужчины страдают припадками ярости, которых, кроме как мильтауном, ничем не купировать. Или начинают пить. А она держится, мне повезло, крепкий орешек.

«Как вы ее мало знаете! — в душе возликовал Иштван. — Я один мог бы сказать, сколько в ней затаенной нежности и тепла, как она добра и сговорчива!» И тут же тенью набежало другое: внезапный разрыв, письма, на которые нет ответа, напрасные телефонные вызовы, жужжание в трубке, словно пространство, отмеренное проводами, вторит стенаниям дурному английскому выговору портье: «Мисс Уорд в отъезде». «Просьба передать, что звонили из Нью-Дели», — настаивал Иштван, портье по буквам записывал, кто звонит, и снова тянулись дни, и никакой вести. Нет, нелегко постичь, кто такая Маргит, у нее есть своя тайна, свое прошлое, подернувшее трауром жизнь. Но сегодня он станет лицом к лицу с ней и потребует объяснений. А какое он, собственно, имеет право требовать? Что он может предложить взамен? Да, он твердит «люблю-люблю», но чувство не оправдание, он просто-напросто эгоист, пожелавший распоряжаться ею как собственностью, владеть, разорять своими вожделениями.

А разве можно в любви вести расчеты, назначать прейскуранты взаимного обмена? Разве это не добровольная сдача в плен, которого сам не замечаешь? Обретение радости, — больше никому не доступной, непонятной, непостижимой, в беззаветном предании себя и добру и злу, потому что даже боль, наносимая этой рукой, всего-навсего ошеломляет, поражает осознанием того, насколько далеко зашло взаимное повиновение.

…«Лендмастер» резко остановился.

— Что случилось?

— По-моему, нам тут сворачивать, — озабоченно сказал водитель. — Тут ответвление на север. Пусть сааб глянет на карту.

Профессор развернул на коленях карту, испещренную зелеными прожилками, поводил пальцем по красным черточкам.

— Да, можно свернуть.

Машина резко накренилась, ухнула в разъезженный кювет и выкарабкалась на грунтовую дорогу. Седоков пошло трясти и раскачивать так, что пришлось судорожно хвататься за поручни, а коробки и тюки начали помаленьку странствовать, напирая на поджатые ноги.

— Это еще цветочки, это еще не так плохо, — утешил швед.

— Вы уверены, что мы свернули там, где надо? Профессор резко отклонился, чтобы не ударить Иштвана головой, и с какой-то детской хитринкой негромко сказал:

— По этой карте искать дорогу — пустое дело, ничего не сходится, кроме шоссе первого класса, А у здешних нюх, как у шакалов, сам убедился, они инстинктом чуют, где свернуть, мое разрешение им нужно, чтобы не брать на себя ответственность. Доедем, никуда не денемся.

Дорога местами пропадала, разбегалась веерами глубоких колей, пробитых колесами тонг, они ехали напролом, объезжали наполненные водой и окаймленные высокой травой рытвины и кусты плосковерхих карликовых деревьев, похожих на огромные грибы. Случалось, лавировали, спугивая стаи попугайчиков, зависавших над ними, поджав лапки, похожих на вихрь листьев.