Каменный пояс, 1983
Шрифт:
— Тут однажды, — щурясь, точно на огонек, начал Александр Гаврилович, — заместитель министра ехал. Да… Ну и хотели его мимо нас провезти, — хозяин кабинета едко улыбнулся, — а он, понимаешь, возьми и заверни сюда, дал крюк, н-да… Так ему очень воздух наш понравился: ходит и надышаться не может. Говорит: крылья за спиной чую. Легко ему, значит. Мне потом первый наш говорит: ну, говорит, Жмакин, благодари воздух здешних мест.
Посмеялись. Александр Гаврилович снисходительно, с какой-то даже мстительной сладостью, Михаил Иванович хакнул, покрутил восхищенно головой. И Александр Гаврилович унесся из кабинета на укромную полевую дорогу, где, сбежавшись возле изреженной карагачевой лесополосы, замерло пять или шесть легковых автомобилей. Распахнув с обоих боков
Это все были важные люди — в шляпах, пиджаках, галстуках. Со сдержанной силой звучали голоса, прищуренные глаза выражали ум и твердость характера или еще какую-нибудь весомую черту.
Среди этих солидных фигур Александр Гаврилович несколько терялся. И рост маловат, да и одет уж слишком буднично — в бледно-зеленую льняную рубашку с короткими и широкими рукавами, с какой-то легкомысленной вышивкой: на груди, на планочке кармашка — желтенькие и красненькие петушки. И хотя Жмакин значительно хмурился, все же настоящего впечатления он не производил. Не помогала даже черная пухловатая папка, в которой у него, кроме обычных для этой поры лета сводок по молоку, ремонту комбайнов и заготовке кормов, лежали по случаю приезда большого начальства промфинплан, весенний отчет на балансовой комиссии и другие, прихваченные на всякий случай, бумаги.
В степи, несмотря на легкие дуновения ветерка, стояла густая жара, и заместитель министра, сняв пиджак, подвернув манжеты рукавов рубашки, растащил узел галстука — и модно, даже с налетом некоторого щегольства, и груди дышалось легче.
— Ну, что, председатель, — проговорил заместитель министра, цепко, хозяйским взором окидывая поле. — Сколько на круг с этой клетки возьмешь?
Вопрос только с виду казался простым. На самом деле он таил в себе множество нюансов. Ведь как ответить, а то и без фуража останешься, больше того, и семенное зерно под красное словно можно спустить. Ну и… суеверие. Как-то страшно было вот так, безоглядно и преждевременно называть цифру. А вдруг, как в наказание, дожди, вдруг ветры, вдруг еще какая-нибудь напасть? Да пусть ему укажут председателя колхоза, директора совхоза или из главных агрономов кого-нибудь, которые бы в душе не молили: господи, пронеси!
Протолкавшись из-за широких спин, Александр Гаврилович выступил на передний план — маленький, плотный, сосредоточенно помаргивающий серьезными глазками. Он думал. Вдруг лицо его преобразилось, точно он нашел интересный ответ на вопрос, заданный как бы с целью его испытать, пощупать, что он из себя представляет.
— Да сколько, — как бы щепотью держа улыбку, простачком бормотнул он. — В прошлом году… на этой клетке… чтоб не соврать…
— Ты мне про растаявший снег не докладывай, — перебил его заместитель министра, весело оглядывая одного за другим местных руководителей. — Двадцать центнеров дашь?
— Двадцать центнеров?! — взглянул и Жмакин на них. — Откуда? И в лучшие-то, извиняюсь, годы мы такой благодарности не видели.
— А чем этот год плох? Благодать вон какая стоит!
— Тут весной дуло — фары зажигали, — повел папкой по округе Александр Гаврилович. — В июне вот только маленько дожди поправили.
— Ну так сколько?
— Четырнадцать центнеров, — вынес, наконец, свою оценку Александр Гаврилович.
— Да? Четырнадцать? — Заместитель министра поднял недоуменно брови. — Вот это определил! Ты одним глазом, наверное, смотрел, а? Вот мы сейчас Анатолия Павловича попросим, ему из окна своего кабинета твой урожай виднее.
— Ну что ж, около двадцати выйдет. Мы на эту цифру так и ориентируем это хозяйство, — произнес секретарь райкома, хмуря выгоревшие брови.
— Та-ак! Теперь ты определяй, — весело и жестко посмотрел заместитель министра на Александра Гавриловича.
Послышался смешок, все зашевелились.
— Определить можно по-всякому, — поворачивался всем корпусом то в одну, то в другую сторону Жмакин.
— По-всякому не нужно. Ты правильно определяй.
— Ну,
— Выше, выше бери! Не стесняйся, поднимай урожай.
— Я бы поднял, да сорнячок… держит! — вдруг брякнул Жмакин.
Все посмотрели под ноги: обочина поля курчавилась тимофеевкой, вьюнком, белые и розовые цветочки которого весело пестрили зелень. Ковер этот уходил под частоколы пшеничных стеблей, а кое-где над рубленой гущей колосьев полянками поднимались цветущие ядрышки осота.
Разочарование и досада разобщили полукруг, примыкавший к полю. Сразу повеяло официальностью: кто снял пиджак, тот его надел и на пуговички даже застегнулся, и шляпу быстренько кто-то нахлобучил, прижав ко лбу косичку растрепанных волос. Приятное настроение, объединявшее всех при том своеобразном торге, который каждое лето проводится возле хлебного поля: сколько уродит, да сколько на круг возьмут, да на что может рассчитывать район, область, зона, — безнадежно было испорчено. И кем? Жмакиным. Ведь сам себе соорудил подножку. Ну, сейчас ему достанется на орехи, а на конфеты — свои добавят, в районе.
Но заместитель министра, зорко и остерегающе щуря глаза, погрозил Александру Гавриловичу пальцем. Он понял хитрость простоватого с виду председателя, быстрее других сообразил, в чей огород камешек кинул Александр Гаврилович: паров, дескать, нет, вот и «держит» сорнячок.
Весной, в пожарном порядке, дана была, наверное, команда: засевать пары! И засеяли. И не раз, поди, к этому спасательному средству прибегали — вон какие кудри разметал вьюнок, вон как простреливает хлеба осот.
Столько он видел полей в спрессованные эти дни, что в глазах порой сплошь стояли ячмень, пшеница, рожь, остистые колосья, безостые, сосущие молоко земли и уже угибающиеся вниз, к долу. И вдруг после слов простоватого, недоуменно помаргивающего председателя широкий круг проблем, решенных и нерешенных вопросов, насущных и планируемых дел, крепко схватывавший его, как-то разом опал. Он как бы сам заразился этой простоватостью, и освобожденным взором повел по округе, и увидел нечто такое, от чего ахнула душа.
Невелико оказалось возвышение, на котором они остановились, но так бесконечны, ясны были полевые дали, открывавшиеся с этой точки, что небесный купол как бы не вмещал под свои пределы все окрестные пространства и за его краями были видны уже нездешние, потусторонние земли, другое небо над ними и другой, в млечно-розовой дымке, младенческий горизонт.
Прекрасной незнакомкой предстала вдруг перед ним земля. Он бездонно вздохнул, закрыл глаза и ощутил, что летит. С тоскою сладкой он произнес тут слова о необыкновенном степном воздухе, о крыльях, которые дает человеку его удивительная земля.
Александр Гаврилович был тоже поражен и чрезвычайно! Никогда и никто из начальства, с которым ему приходилось иметь дело, не только не говорил, но даже и не заикался о красотах природы. Вся она для Александра Гавриловича и, полагал он, для вышестоящих руководителей заключалась в доброй черной пашне, спелых нивах, выпасах, стадах крупного рогатого скота, овечьих отарах, дорогах, по которым в осеннюю хлябь тащит трактор колхозный молоковоз.
С каким-то страданием и восторгом смотрел он на заместителя министра. Сперва, в самой глубине души его, зашевелился червячок едкого превосходства: эка, нашел чем любоваться! Но не успел червячок как следует распрямиться, как Александр Гаврилович вдруг тоже ахнул: вот что значит большой человек! Вот что значит широта взгляда на жизнь и ее понимание! Трудно было сформулировать мысли Александра Гавриловича в эту минуту. Все они были очень разные: о, сорняках злополучных, об обеде для гостей — нужно или не нужно его организовывать, — об урожае, который еще качался в колыбельных колосьях, а уже как бы и в чин производился, о цыганах, которые подрядились телятник мазать и помазали, но первый же дождь всю цыганскую глину смыл, о доярке Аннушке Пилюгиной, которая очень ему нравилась, о запчастях к комбайнам, — но у всех у них получалась одна и та же концовка: а выговора-то нет!