Каменный пояс, 1987
Шрифт:
Но все эти звуки и краски были далекими, не захватывали Васильевых чувств. Он думал о другом. Об отце и брате, которых еще осенью прошлого года с конями забрали колчаковцы в подводчики. Где они? Живы ли? Похоже, что нет. Прошла зима: ни слуху ни духу. Надвигается сев. А где семена? Бесконечные поборы белогвардейцев очистили мужицкие амбары. Ладно хоть сам уцелел. Если бы не болезнь, мыкался бы где-нибудь. А может, и голову сложил.
В памяти встала картина минувшей осени. В Гнутово нагрянул карательный отряд белогвардейцев. Подъехали к дому Пьянковых.
— Эй, борода, подойди! — окликнул отца
— Чего изволите, ваше благородие?
— Сейчас же запрягай пару лошадей. Поедешь в Шумиху.
— Не могу, ваше благородие, лошадей нет.
— Врешь! Ты — коммунист! Выпороть!
Тут же выволокли отца на улицу и запороли бы насмерть, не подойди Ячменев. Он уговорил начальника сжалиться над стариком. Терентия, изрядно исхлестанного, отпустили, но приказали немедленно собираться в подводчики.
Василий тогда болел, — простудился во время обмолота, — но в окно видел расправу над отцом и односельчанами. Когда у соседа напротив стали выгребать из амбара зерно, он крикнул:
— Оставили бы, ваше благородие, на семена.
— А ты, сукин сын, уже сеять надумал. А ну, всыпать ему!
И кто он такой, Колчак? Еще осенью в Омске объявился. Может, на место Николашки метит? Не зря же говорят: верховный правитель России.
Нет, все же зря тогда с Уфимцевым не ушел. Может, взялись бы тогда всем миром и по-другому жизнь повернулась. Опять же, язви тебя в печенки, хотелось стать настоящим хозяином на земле. Для этого, думалось, не ленись только, работай. И дом перестроить можно, и двор, добрых коней завести, а там смотришь — и выездную. И в амбаре чтоб всегда полные закрома. Василий чмокнул губами, будто сидел не на мешке с соломой, а за столом управлялся с сытной едой.
Мечты, мечты! Не давали они покоя.
Чуть подсохли пригорки, и гнутовцев неудержимо потянуло в поля. Тягу эту каждый всосал с молоком матери, передалась она по крови от далеких предков. В логах еще шумели ручьи, в лесах белели снежные сугробы, наполовину плавая в воде, а поля оживали. Там и сям копошились люди, кое-где на взгорках пробовали боронить.
Не утерпел и Василий. Ранним утром смазал телегу, уложил на нее борону, отцовский армяк, полог, туесок с квасом, скидал в залатанный мешок кое-какую еду и выехал за ворота.
— Поперек гон борони, — наказывала мать.
— Не впервой, знаю, — отозвался сын и ударил вожжой Пегуху.
Телега жалобно взвизгнула и поплыла по дороге.
Поле Пьянковых одним краем уткнулось в озеро Половинное, окаймленное березняком и осинником. Ближе к берегу — кусты тальника, за ними — камыши. Василий прошел поле с конца в конец, часто приклоняясь к земле, точь-в-точь как это всегда делал отец. Но пахота еще клеилась к ногам, лишь верхушки комьев серели и от прикосновения рассыпались.
Первый день ушел на устройство становища. Под старой березой на землю густо постелил веток, старого камыша и осоки, вбил в наклон четыре кола, соединил их поперечиной, и все это накрыл пологом. Получилась неплохая палатка. У входа вколотил два рогатых колышка, между ними разложил костер.
Свечерело. Примолкли птицы в лесу. Покой и тишина опеленали землю. Василий выкатил прутиком из догорающего костра обугленную картофелину, покатал ее по земле, обивая окалину, разломил и, обжигаясь, съел. Потом принес из палатки туесок с квасом, луковицу, горбушку мякинно-отрубного хлеба. Все это разложил на примятой прошлогодней траве. Не заметил, как к костру подошла Пегуха. Василий вначале даже вздрогнул, увидев ее. Потом лицо его осветилось догадкой. Он отломил от горбушки кусок и поднес лошади. Нижняя губа Пегухи затряслась, и она торопливо задвигала челюстями. Василий помедлил, еще отломил кусочек и впихнул в лошадиные губы. Потом порывисто встал, похлопал лошадь по шее, произнес:
— Хватит, милая, не одна ты у меня. Все, поди, есть хочут.
Дунул свежий ветерок, выхватив из костра пригоршню искр. Василий поежился и полез в палатку.
Уснул быстро. Всю ночь видел себя настоящим хозяином. Будто бы Пегуха не одна — целый выезд. А в поле вызрела колосистая пшеница. И поле почему-то вдруг оказалось большим-большим. И от этого стало не по себе: как управлюсь? Но пришли какие-то незнакомые люди, и не успел он подумать, как на поле уже стояли кучи. Много куч из увесистых снопов. Потом появилась молотилка, и стали расти вороха душистого зерна. Потом все это исчезло вдруг, и он очнулся в каком-то темном сарае привязанным к столбу. Два бородатых мужика с усмешкой подошли к нему, схватили правую руку, и один из них начал пилить ее ножовкой. Василий видел, как в клочья разлетелся рукав рубахи, брызнула кровь…
Когда проснулся, уже светлело. Правая рука настолько онемела, что пришлось долго разминать ее. Его бил озноб.
Две недели мотался Василий по полю: то боронил, то ходил с лукошком, устилая землю залежавшимся зерном, которое еще осенью припрятал на гумне. Домой наезжал изредка, по самой крайней нужде.
В конце сева на поле пришла с узелком мать. Василий только что рассеял последнее лукошко, собирался доборанивать поле.
— Погодь, успеешь, — отговорила мать. — Принесла я тут на отсевки. Поедим сперва, а потом и с богом. — Она развязала узел и расставила на полотенце хлеб, вареные яйца и чашку с творогом.
Василий знал этот обычай: в дни сева кормили севачей яйцами. Мать сказала:
— Вот если будут хорошо лупиться — быть доброму хлебу. Ешь.
Василий ударил яйцом о край чашки, ногтем зацепил надлом скорлупы, и она большой заплатой отошла, обнажила мякоть. Мать облегченно вздохнула:
— Ну, слава богу.
Домой ехали с добрым настроением. На радостях утыкали телегу березовыми ветками, и она катилась по пыльной дороге в праздничном убранстве. Мать смотрела на сына и думала: «Добрый работник, под старость утешение».
Вечером Василий встретился с Дашуткой Ячменевой. Дашутка была грустной и рассеянной.
— Что с тобой? — спросил Василий. — Не заболела?
Она припала к его плечу, тяжело вздохнула:
— Тяжело мне. Одна я среди вас. И дома в тягость, и тут не в радость. Не жила бы.
Василий обнял ее.
— Как же одна? Что ты, Дашутка! А я? Да все наши…
— Даже от тетки Феклы только и слышишь: мироед Ячменев, того обобрал, другого…
— Ты же за родителя не в ответе.
— Пускай и не в ответе. Больно мне, когда такое об отце слышишь. Ведь дочь я ему, под одной крышей живем.