Каменный пояс, 1988
Шрифт:
— А полагаю, — он отер закуржавевшие усы, — это Гришука. Ей-ей, он.
Младшие казаки переглянулись. Илья, сидя в седле, по-гусиному закрутил шею назад. Спросил с любопытством:
— Из чьих же?
— Катькин… Ну точно, затворницы нашей муженек, — стараясь получше осмотреть обмякшего на холке Упрямого человека, уверенней заключил Киселев.
Сердце Кирилла пропустило один удар. Следующий, бросив кровь в голову, качнул туманом снежное поле. Не понимая, что делает, Кирилл натянул повода. Оторопевший Упрямый, растягивал удилами губы, взметнулся, разбивая передними ногами воздух и занесясь на сторону,
— У-у-у! Нехристь, — выругался Киселев, осаживая своего коня. — Загробит, чую. Давай-ка перекладем от беды. Уложит чище бурана, леший.
— Дотянем, — выравнивая к форпосту, буркнул Кирилл, как гузку у мешка, перехватив выползающую злобу.
Всякий день помнил Кирилл казачка, третий год как скраденного с линии. Летами разнились не шибко, Григорий обскакал на четыре весны, а по всему Кирилл ранее в казака вылупился. И плечи пошире раздвинул и за сохой, не виляя, не портя, прошел в одну пору с соседом. Помнил Кирилл, и потому сейчас, в зачерченном морщинами старике, почти повисшем на его коне, отказывался признать станичника, о котором намотал не один клубок раздумий.
Григорий и Катерина нашли друг друга, не пробуясь на игрищах, без подстроенных посиделок. Ни чужой зависти, ни стаенной ревности не вызвала тихая и скорая (служащий казак на чуток расположен временем) их свадьба. Людей они третьими не искали и до самого того злополучного дня жили неприметно.
Скоро возле землянки, куда занесли найденного нарядом, протаптывался весь форпост. Казаки лезли внутрь, их выпирали, они висли на дверях, кричали кому-то в полным-полно набитую комнату. Отчаявшиеся протиснуться согревались разговорами по случаю.
— Разок и меня буран прибрал. Тако ж приволокли, — за давностью случившегося, браво делился воспоминаниями плюгавый казачишка, который, несмотря на свой малый рост и худобу, был неутомимый работник и такой же болтун. — Пристег, суровец! Паки брел — бодрился, а тут не приметил, как и залег. Про себя скумекиваю: надо б взбрыкнуться. Да какой там! Вроде и теплее становится и чудится дивное, сроду не видал схожего. Так разбирает, совсем, казаки, запрокидываться стал, и тут на тебе, подвалило — углядел на краю сани! Оттедь тоже зацепили, только мне волнительно: не проскочат с дури? Хочу орать — не можу, в горло что сосулищу забили. Хоть кричи! Воздуха захватишь, а с ним и эту мерзкую льдищу ну кто в тебя запихивает… Аж до пупа дерет. И все сказать, по залетности моей. А вот еще выпадало…
Докончить не дали. Из землянки выбрался Мельников, и интерес перекинулся на него.
— Отходит…
Казаки сникли. Некоторые шмыгнули носами, полезли за шапками.
— Бедняга, зря муку принимал, полз скольки…
— А ну вас, — Илюха скомкал снежок, затер им лицо. — Туда-т он ногу задрал, а ить зашагивать право слово раздумал. Знать тута, на белом свете…
— Тьфу, лешак! Ввел-таки в испаринку, — выдохнули казаки.
— Чё, станичники? Правильно говорил: отходит… легчает… тепло по жилам пустил. Казаки растерли его этим… В грудях хрумкало — страх! Апосля уж завернули и на печь. Ужо и глазами лупает.
— Толком расскажи, — засерчали казаки.
— А я как? Вот ведь… — Илья не спешил, понимая, что его дождутся. — Оклемался. Понятно, корежит еще… Вылупился на нас, тянется и все: «Братцы, эх-х братцы». А сам плачет и дальше: «Братцы, эх-х братцы». Руки к нам тянет, вроде уцепиться хочет, а по морщинам слеза за слезой.
— Какое… Не сахаром объелся.
— Наше лихо, не уйдешь, — понимающе загалдели казаки.
— Насчет Гришки-то верно? Тут кое-кто…
— Он! Состарился дюже, заплюгавел, но он. Схудал, смотреть муторно. Во-о-о, такой, — Илья кивнул на рассказывающего до него — а може и поплохей.
Казаки разволновались. Разбередилась старая рана. Возбужденные, они долго костерили своих извечных соседей — киргиз-кайсаков, этот степной народ, на земле которого зачался и сам форпост Изобильный.
Два дня пролежал Григорий на Изобильном. Мало, но засобирался поднявшийся есаул, а снаряжать две оказии — дело непомерно расточительное для малочисленной стражи форпоста. К условленному часу и Григория уложили в сани, вторые, простые.
Вышел Аржанухин. В шубе и лисьей шапке он походил на окраинных, торгующих по меновым дворам, купцов. Отвыкнув от яркого солнца, есаул щурился, нетерпеливо покручивая ус.
Не могли сыскать Колокольцева, еще загодя отбившего себе право отконвоировать есаула до Рассыпной крепости, откуда намеревался урвать и в Чесноковку. Сам просил, а тут канул как в воду.
— Ладно, бросьте. Пущай после на себя пеняет.
— Отправляйся! Трогай! Давай, давай! Выноси, родимые!!
Кирилл Колокольцев провожал удаляющийся обоз, сколько хватало зоркости глаз, до рези. Опустошенный свалившейся вестью, утро провел он у плетневой ограды, с внешней стороны, в яме, с гребнем застывшей волны. Цепенея, будто медведь в берлоге, потерял он ход времени. Не умел защитить разросшуюся в душе любовь, и сам стал ожесточенно ломать ее. В форпост зашел, добарывая прежнее. Прежнее свое чувство к Катерине сейчас казалось заломанным до хруста в костях. В воротах он замешкался, приостановился. Сняв варежки, принялся подправлять отвисшие за рубан ремешки, на которых крепились створы к столбам.
— Видно, твоя правда, батя. Тутошки зароднюсь, — сказав, он крупно зашагал к землянке.
Казаки по землянкам обгадывали судьбу выбегшего Григория. Завтра она запросто могла стать участью каждого из них.
Больше месяца красноуфимцы мозолили дороги. Лишь в самом конце июня 114 казаков и урядник прибыли в Илецкую Защиту.
Ретраншамент, внушая уважение на снятом унтер-шихтмейстером Никитиным для военного губернатора Эссена плане, в яви представлял плоский земляной вал, не подправляемый со дней возведения. Кое-где с поросшего склона досужие козы щипали траву.
Проезжая вытянутые бревенчатые срубы — провиантские магазейны военного ведомства, прибывшие увидели дремавшего под пудовым замком старика.
— Где, скажи на милость, начальство квартирует?
— А до какого охота? По соли старшого или коменданта? Еще атамана имеем…
— Проводи-ка до коменданта, — пожилой урядник, вконец задерганный тысячеверстным переходом, спешил сбросить с себя груз вожака в немилом деле и, слившись с одностаничниками, костерить погнавших их на Илек-реку.
Направо, за магазейнами, и налево уныло выперли из земли подслеповатые саманные домишки, коньками в пояс.