Каменный убийца
Шрифт:
Гамаша беспокоило, что пьедестал остался в целости и сохранности. Упавшая статуя не оставила на нем никаких следов, никаких сколов. Ни царапинки, ни пятнышка. Пьедестал был в идеальном состоянии. И это было невероятно.
– Когда мы были детьми, наша мать читала нам истории, – сказал Питер. – Отец играл на рояле, а мы забирались на диван, и мать нам читала. Нашей любимой книгой было собрание мифов. Я все еще их помню. Почти все. Про Зевса, про Одиссея. Томасу нравилось про Одиссея. Всегда просил, чтобы его прочитали. Мы снова и снова слушали про лотофагов и сирен.
– Сцилла
– Он выбрал чудовище и потерял шестерых своих людей. Они погибли, а он поплыл дальше.
– А что бы выбрали вы? – спросил Гамаш.
Он хорошо знал этот миф. О возвращении Одиссея с Троянской войны, о его долгом и опасном путешествии, о попытках добраться домой. О том, как он попал в эту ужасную ситуацию: с одной стороны водоворот, в который засасывало все корабли и их пассажиров, а с другой стороны – Сцилла. Шестиголовый монстр. С одной стороны – неминуемая смерть для всех, с другой – неминуемая смерть для шестерых.
Какой путь выбрать?
Питер почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы скорби по маленькой Джулии, раздавленной братьями, раздавленной матерью, раздавленной мужем. И наконец, когда она вернулась домой, ее раздавил единственный человек, которому она доверяла. Ее Одиссей. Ее отец.
Но в первую очередь Питер плакал по себе. Сегодня он потерял сестру, но, что еще хуже, гораздо хуже, он чувствовал, что потерял и мать. Мать, которая решила, что умершая сестра была идеальной, а он, Питер, – чудовищем.
– Прогуляемся, – сказал Гамаш, и они повернулись спиной к углублению в земле и броскому белому кубу.
Гамаш сцепил руки за спиной, и они зашагали по лужайке к озеру. Солнце заходило за горизонт, заливая небеса поразительными полыхающими красками: багровыми, розовыми, золотыми, – все они переливались, меняясь каждую минуту.
Гамаш и Питер остановились, пораженные этим зрелищем.
– Вы нарисовали такой привлекательный образ вашей семьи: все собрались вокруг матери, слушают, как она читает.
– Вы ошибаетесь, – сказал Питер. – Мы не сидели вокруг нее. Мы были на диване. Все четверо. А она сидела напротив нас в кресле с высокой спинкой.
Образ, казавшийся таким естественным, даже душевным, образ, который позволил Гамашу увидеть Морроу как единую семью, сразу же померк. Как и заход солнца, он перешел в иное качество. В нечто более темное.
Четыре одиноких ребенка смотрят через пролив на мать, а та сидит, чопорная и правильная, и читает им историю о страшном выборе. И смерти.
– Вы сказали, что миф про Одиссея был любимым мифом Томаса. А какой любили вы?
Перед тем как был задан этот вопрос, Питер размышлял о мраморном белом кубе, возвышающемся над тем местом, где умерла Джулия. Четыре угла, четыре стены.
– Про ящик Пандоры.
Гамаш отвернулся от заходящего солнца и посмотрел на Питера:
– Вас что-то беспокоит?
– Вы имеете в виду, кроме убийства моей сестры?
– Да, именно это я имею в виду. Мне вы можете рассказать.
– Ах так? Хорошо. Кто-то передал моей матери то, о чем я рассказывал вам сегодня утром. Да, у вас удивленный вид, а можете себе представить, что чувствовал я? Вы просите, чтобы я говорил вам правду. Я и говорю, а потом меня за это практически вышвыривают из семьи. Вы наверняка относились к этому просто. Вы так уверены в себе. Вписываетесь в любую компанию. А вот попробуйте-ка быть художником в семье интеллектуалов. Попробуйте быть человеком, глухим к музыке, в семье музыкантов. Испытайте на себе, что это такое, когда над вами всю жизнь издеваются, – и не одноклассники в школе, а ваш собственный брат дразнит вас: «Спот, Спот!»
Питер чувствовал, что его уже почти ничто не сдерживает. Он хотел предупредить Гамаша, посоветовать ему бежать отсюда, спрятаться в лесу, пока этот бунт не кончится. Пока эти извращенные, гнусные вооруженные беглецы не сожгут и не разрушат все вокруг и не перейдут на другой объект. Но было слишком поздно, и он знал, что этот человек никогда не побежит.
Морроу убегали и прятались в улыбчивом цинизме и темном сарказме.
А этот человек не сдавал своих позиций.
– А ваш отец? – спросил Гамаш, словно и не замечая, что Питер брызжет слюной. – Что говорил вам он?
– Мой отец? Но вы уже знаете, что он говорил. «Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете». Кто, черт побери, говорит такие вещи десятилетнему мальчишке? А знаете, какие еще уроки мы выучили? «Бойся третьего поколения».
– И что это значит?
– Первое поколение зарабатывает деньги, второе ценит их, поскольку знает, как нелегко они достались, а третье их проматывает. Мы – третье поколение. Все четверо. Наш отец ненавидел нас, боялся, что мы украдем его деньги и разрушим семью. А еще он боялся избаловать нас, и никогда мы не получали от него ничего, кроме советов. Слов. Ничего больше.
Не это ли бремя видел Гамаш на высеченном в камне лице? Не жертву, но страх? Боялся ли Чарльз Морроу, что дети предадут его? Не создал ли он сам то, чего боялся? Несчастливых, не питающих к нему любви, неблагодарных детей? Детей, способных ограбить отца и убивать друг друга?
– Как вы думаете, кто убил вашу сестру?
Питеру понадобилась целая минута, прежде чем он смог снова заговорить, сменить тему.
– Я думаю, это сделал Берт Финни.
– Зачем ему убивать Джулию?
Сумерки уже переходили в темноту.
– Ради денег, всегда ради денег. Моя мать наверняка является бенефициаром по страховке Джулии. Он женился на моей матери из-за денег, а теперь получит больше, чем мог когда-либо мечтать.
Они продолжили прогулку к пристани и двум креслам-лежакам, стоящим на ней. Питер чувствовал себя опустошенным. Их каблуки постукивали по доскам, и вода тихо плескалась о пристань.
Они приблизились – и один из лежаков сдвинулся с места. Питер и Гамаш остановились.
Деревянное кресло выросло на их глазах, его очертания едва просматривались на фоне уходящего света.