Камера хранения. Мещанская книга
Шрифт:
…Можно бесконечно продолжать рассказы о советских мастерах, дававших новые жизни европейским и американским игрушкам. В сущности, все они вели свое происхождение от Левши и пили не меньше – но аглицкие железные блохи, побывавшие в их руках, еще подолгу прыгали, успешно преодолевая тяжесть не предусмотренных конструкцией подков. Что же касается ноу-хау относительно чистки оружейных стволов кирпичом, то тут и речи не могло быть о русском отставании. Оборонка собирала Левшей со всей страны – возможно, поэтому у нас одновременно запускали «Союзы» и по три раза заправляли одноразовые шариковые ручки…
Умом, говорите, не понять?
А чем?
Помойка как эстетический идеал
К тому времени, как жизнь в нашей стране вступила в благословенный период, впоследствии несправедливо названный «застоем», ее городское население разделилось по различным
Одни маялись творческой скукой в НИИ и КБ, а другие отчаянно перевыполняли план на заводах и фабриках – но противоречие это не было антагонистическим, как классовые противоречия неуклонно загнивавшего капитализма, а гармоническим: совместными усилиями те и другие создавали продукцию, которую, как было сказано выше, сами не желали потреблять. Впрочем, оборонную промышленность они вместе поддерживали на недосягаемом иными странами уровне.
Одни после этих трудов отдыхали в профсоюзных пансионатах, домах отдыха и санаториях, с макаронами по-флотски и игрой «На одну табуретку меньше», а другие сплавлялись на байдарках среди истинно русского северного пейзажа с леспромхозом, неперспективной деревней и останками лагпункта, возвращаясь с кубометрами икон.
Одни смотрели «Щит и меч», другие – «Зеркало», раз в год объединяясь «Иронией судьбы».
Одни читали «Вечный зов» и «Труд», другие – «Альтиста Данилова» и «Литературную газету», но мемуары рвали друг у друга из рук…
И едва не забыл еще один признак, по которому делилось монолитное советское общество: отношение к помойке. В нем, может быть, наиболее очевидно проявлялось деление на великий народ и сомнительную интеллигенцию. Как писал поэт и художник П., «народ и не народ в известном смысле». Честный труженик, с готовностью откликавшийся на все прогрессивные явления социалистического быта, горячо одобрял, в частности, появление в свободной продаже различных товаров, изготовленных в братских странах народной демократии. Товары эти были сделаны с похвальной тщательностью и аккуратностью, позволительными нашим друзьям под защитой ракетно-ядерного советского щита. Поэтому чешская, а тем более ревизионистская югославская обувь, гэдээровская конфекция и даже польский ширпотреб появлялись в продаже лишь условно свободной, а на самом деле – во всенощных очередях возле магазинов «Белград», «София» и «Лейпциг». Что же касается мебели (не будем повторяться в подробностях), то ее распределяли в основном по профкомам.
…И вот в квартиру передовика производства вносили плоские картонные коробки с разобранным импортным гарнитуром. Одуревший от законного счастья передовик, освобождая площадь и отчасти готовя соответствующее эстетическое обрамление, с радостным кряхтением выносил на дворовую помойку все, что осталось от бабушки, вовремя прописанной и вскоре отправившейся в лучший, по ее уверенности, мир. Описания резных буфетов и колченогих кресел уже приведены выше в другом контексте…
Тут в действие и вступала та категория населения, которая читала, как уже сказано, про музыканта-демона и ездила смотреть шедевры прогрессивного кинематографа в малаховский кинотеатр, где они шли при осторожном попустительстве проката. Одним из заповедных помоечных мест была Тишинка, где как раз в то время снесли убогий кинотеатрик «Смена» и целый квартал дореволюционных жилых двухэтажек. Коренные жильцы тишинских трущоб, получившие в результате расселения малогабаритки в Ясеневе и Чертанове, просто бросали ломаные-переломаные стулья и шкафы, так что у мебеледобытчиков была лишь одна задача – спасти драгоценную дрянь из-под ножа бульдозера или из строительного костра.
…На этом месте построили шикарный дом, в котором я бывал, поскольку там жил кинорежиссер Н., который снимал картину по моему роману…
А мой любимый друг Т., царствие ему небесное, великий помоечник-мебеледобытчик, из найденных на свалках и помойках предметов создал потрясающую обстановку двухкомнатной квартиры. Поскольку и располагалась эта квартира в знаменитом предреволюционном доме в самом центре города, общее впечатление результат его трудов производил потрясающее. Гость, придя впервые, просто терял дар речи от всех этих горок карельской березы, узких шкафов красного дерева, тронообразных кресел с высокими спинками, жестких диванов, обитых полосатым шелком, и бесконечного количества золоченых багетов с темными полотнами. Ситуация дополнялась тем, что кроме наследственно приличного вкуса – в роду были, кажется, царский адмирал и знаменитые советские писатели – друг мой, будучи по профессии литератором, несмотря на это, обладал потрясающе умелыми руками. Поэтому на всех дверях в его очаровательном жилище сияли ловко извлеченные из мусора и начищенные бронзовые ручки, а вместо утраченных завитков на дверцах дубового серванта достойно красовались
…Боже, как грустно и счастливо шла наша жизнь! Шла, шла – и прошла. Все больше людей, скрытых за прописными буквами с точкой, появляется в моей книге о вещах – но где они? Вещи есть, а людей нет.
Помойка как экономическое чудо
Итак, найденные на помойке кресло-качалка с рваным плетеным сиденьем или глубокий книжный шкаф с разбитым зеркальным остеклением приводились в хотя бы относительно божеский вид и становились центром жизни семьи. Их помещали на почетные, заметные места и сразу заявляли таким образом не только эстетические, но и этические, и даже политические принципы обитателей жилища. Помоечное старье было символом веры – точнее, неверия в официально провозглашенные идеалы. Однако, вопреки мифам о чуждом купле-продаже советском обществе, в последние десятилетия его существования помоечные раскопки стали и основой полулегального и даже вовсе нелегального бизнеса. Десятки, если не сотни позднесоветских бизнесменов сделали неплохие деньги на собирании и продаже старых вещей, не музейного качества, но вполне востребованных рынком – тоже полуподпольным, конечно.
Одного из таких кладоискателей и торговцев сокровищами, полагаю, что едва ли не крупнейшего, я знал.
Познакомились, стоя вокруг разведенного строителями костра на уже упомянутой неоднократно Тишинке – клондайке старья. Я вглядывался в огонь, имея слабую надежду разглядеть и вырвать из него хотя бы что-нибудь интересное – ну, бронзовую настольную статуэтку, пусть поврежденную, или инкрустированную будуарную шкатулку, пусть с отвалившимися перламутровыми пластинами… Он смотрел на варварский костер без особого внимания, скорее, с праздным любопытством. Вообще выглядел старорежимным фланером, зевакой каких-нибудь девятьсот десятых годов. Чего стоили только пенсне вместо очков и трость с костяным набалдашником в виде слоновьей головы с хоботом-крючком!
Почему-то ко мне он проникся доверием или даже симпатией – возможно, из-за моего наивно восхищенного выражения лица. Сошло это не подобающее пожилому мужчине выражение совсем недавно…
– Вы, я думаю, мусором интересуетесь? – первым заговорил он. – Если хотите, зайдем ко мне. Я живу тут недалеко, мусора у меня много, увидите…
Было понятно, что «мусором» он пренебрежительно называет ту самую рухлядь-старину, какую я надеялся извлечь из огня и какой у него было много…
Жил он действительно недалеко, на Малой Грузинской, в старом доме с метровой толщины стенами и полуколоннами по фасаду, в коммуналке с темным коридором, по сторонам которого светились щели под бесчисленными дверями комнат. Одну дверь он долго отпирал несколькими ключами, а когда наконец открыл, я буквально остолбенел…
– Входите, входите, – поторопил он, – а то сейчас соседи выползут. Здесь одни пенсионеры доживают, хранят традиции доносов…
Его манера говорить – цинично-грубоватая и любезная одновременно – произвела на меня почти такое же сильное впечатление, как его собственный вид и вид его большой комнаты. Все это поразило меня до глубины души и вызвало завистливый – что скрывать? – восторг.
В отличие от многих известных мне комнат и квартир – которые прежде я считал прекрасно обставленными – здесь мебель собралась не какая попало, разностильная, а настоящий гарнитур розовато-бежевой карельской березы, тяжелый и обтекаемый по моде сороковых. И было очевидно, что реставрировано все это не самодеятельными умельцами, а настоящим мастером, по всем правилам. И бронза повсюду стояла целая, головы и руки произведений мелкой пластики не были обломаны, более того – зелень, считавшаяся у нас очень стильным украшением бронзы, была счищена, металл сиял… А большую часть комнаты занимали вовсе не виданные предметы: два одинаковых, поднятых на невысокие ножки и вращающихся на них книжных шкафа. Судя по корешкам переплетов, все пространство шкафов было отдано полной энциклопедии Гранатъ…