Канада
Шрифт:
Когда в среду около восьми вечера отец вернулся домой, настроение им владело самое жизнерадостное. Можно было подумать, что он провернул наилучшую сделку в мире, или открыл золотую жилу либо месторождение нефти, или выиграл в лотерею. На нем по-прежнему был летный костюм ВВС и измаранные травой теннисные туфли, он так и не побрился. Синюю сумку со спрятанным в ней револьвером отец привез с собой. (Когда мы прибирались в доме, я порылся в ящике, где он держал носки, желая убедиться, что и вправду видел то, что видел. Револьвера там не было. Отец уехал с ним.)
Вернувшись, он некоторое время расхаживал по дому, разговаривая, — с копошившейся на кухне мамой, с Бернер, со мной, иногда с собой. Тело его, утратив напряженность, снова стало гибким, он заглядывал во все комнаты, словно желая полюбоваться на то, какими они стали чистыми. Голос отца звучал уверенно, звучно, в нем проступил более сильный, чем обычно, южный акцент, — отец говорил так, когда им овладевала беспечность, или когда он рассказывал анекдот, или пьянел. Его
Приняв душ, отец, как я уже говорил, вышел со мной и Бернер на сумеречную переднюю веранду и рассказал нам, как выглядят прерии, — как океан. Мы поискали круживший по небу спутник, отец сказал, что вроде бы заметил его, — мы нет. Он рассказывал нам о годах своего детства, которое провел в Алабаме, о том, какие веселые там живут люди и насколько Алабама живописнее Монтаны, — здешним жителям не хватает порядочного чувства юмора, они считают упрямство и недружелюбие добродетелями. И отец снова спросил нас — он часто об этом спрашивал, — ощущаем ли мы себя алабамцами. Мы снова ответили, что не ощущаем. Он поинтересовался у меня, уроженцем какого места я себя считаю. Я сказал — Грейт-Фолса. А Бернер сначала сказала, что никакого, но потом заявила, что прилетела с Марса, и мы, все трое, расхохотались. Следом отец рассказал, что мечтал стать пилотом, но выучился только на бомбардира, рассказал, как он тогда расстроился, хотя это разочарование многому его научило, да и вообще так бывает нередко: задумываешь одно, а получается совсем другое, противоположное, и тут выясняется, что оно и к лучшему. Он рассказал об ужасных ошибках, совершавшихся людьми, которые учились метать бомбы, о том, какая это тяжкая ответственность. Раз или два на веранду приходила из кухни мама. Отец привез две бутылки пива «Шлиц», одну себе, другую ей, и теперь они пили его, что случалось не часто. От пива оба повеселели, мама была в точности такой, какой стала с нами после того, как уехал отец. Она переоделась в белые, открывавшие лодыжки бриджи и красивую зеленую блузку, обулась в парусиновые туфли на плоской подошве, — мы и не знали, что у нее есть такая одежда. Мама походила теперь на юную девушку и улыбалась чаще обычного, а бутылку с пивом держала за горлышко и пила из нее маленькими глоточками. С отцом она была ласкова, — если он говорил глупости, только смеялась и покачивала головой. А пару раз похлопала его по плечу, назвав выдумщиком. (Как я уже говорил, слушать мама умела.) Что отец как-то изменился, мне не показалось, он почти всегда пребывал в хорошем настроении. Бернер рассказала ему, пока мы сидели на веранде и в кронах деревьев начинали стрекотать цикады, что мимо нашего дома несколько раз проезжали странные люди, а кроме того, нам звонили по телефону и молчали в трубку. Проезжавшие показались ей индейцами. Отец ответил всего лишь: «О, это ребята неплохие. Не волнуйся. Они, конечно, не понимают, как устроен белый человек. Но люди они неплохие».
Потом я спросил о делах, по которым он уезжал. Отец сказал, что все сложилось отличнейшим образом, однако ему придется в скором времени еще раз съездить туда, кое-что уладить, и, возможно, на этот раз с ним поеду и я. Да мы все можем поехать. Я поинтересовался, правда ли сказанное им в воскресенье — что нам, возможно, придется перебраться в другой город. Мне все еще не давали покоя мысли о школе, шахматном клубе и так далее — о том, в чем я был кровно заинтересован. Отец улыбнулся и ответил: нет, перебираться мы никуда не будем. Пора уже нашей семье осесть где-нибудь, а Бернер и мне обзавестись друзьями и жить, как живут приличные люди. Он думает, что на работе, связанной с продажей ранчо, его ожидает успех. Как только он изучит все тонкости этого дела, он и меня им научит, — я, правда, не понял, как это связано с его новыми деловыми возможностями. Мне хотелось спросить, зачем он брал в деловую поездку револьвер. Но я не спросил, поскольку не верил, что услышу правду. Думая сейчас о том вечере, я понимаю: ни одно сказанное им слово не представлялось мне хотя бы в малой мере правдивым. Просто я знал — от меня ожидается, что я им поверю. Дети умеют притворяться ничуть не хуже взрослых.
Ужинать мы уселись после половины одиннадцатого. Меня одолевал сон, да и голода я не испытывал. Пока мы сидели за столом, два раза принимался звонить телефон. На первый звонок ответил отец — добродушно рассмеялся в трубку и сказал, что, кто бы это ни был, он перезвонит ему позже. Во второй раз он некоторое время стоял, прижав к уху трубку, — видимо, говорили ему что-то серьезное. А вернувшись к столу, сказал: «Пустяки, ничего важного. Просто контрольный звонок со станции».
За столом мама спросила у него, заметил ли он какие-нибудь изменения в Бернер. Конечно, ответил отец. У нее прическа другая, лучше прежней, ему нравится. Мама сказала, что она еще и губы теперь красит, — сестра и вправду была накрашена, — и, если мы не станем за ней приглядывать, сбежит в Голливуд или во Францию. Отец ответил, что Бернер могла бы пойти к Сестрам
Об отце нашем скажу следующее. В ходе того вечера, когда мы были семьей — смеялись, шутили, ели, вовсе не думая о том, что грозило на нас свалиться, — лицо его вновь изменилось. Двумя днями раньше, перед его отъездом, лицо отца было одутловатым, измученным. Черты казались размытыми, какими-то незакрепленными, трудноразличимыми, и каждый шаг он словно совершал с неохотой и неумением. Когда же он вернулся в тот вечер и бродил по дому, болтая о том, что его интересовало, — о спутниках, о политике в Южной Америке, о возможном улучшении нашей жизни, — черты его выглядели точеными, словно по ним прошелся резец скульптора. В неровном свете, лившемся на наш обеденный стол, лицо было решительным и определенным. Глаза у отца всегда были маленькие, карие — светло-ореховые диски, внимания к себе не привлекавшие. Он казался близоруким, потому что щурился, улыбаясь. И на его широкоскулом лице глаза зачастую словно терялись. Однако за обеденным столом мне стало казаться, что оно обратилось всего лишь в фон для глаз, как будто увидевших мир таким, каким никогда не видели прежде. Они сверкали. Когда отец в первый раз взглянул на меня этими новыми глазами, я почувствовал, что все хорошо, все правильно. Он словно оценивал мир заново, как два часа назад, когда переходил из одной комнаты дома в другую и, казалось, видел их впервые, и дом наш пробуждал в нем новый интерес. А мне дом начал представляться чужим, как если б отец искал для него применение, которого тот прежде не имел. Вот и глаза отца теперь вызывали во мне схожее чувство.
Все прошедшие с того времени годы я думал об отцовских глазах, о том, насколько другими они тогда стали. А поскольку самого отца ожидали перемены еще и большие, я решил, что, возможно, это задатки, так долго подавлявшиеся, вдруг проступили в его лице, обрели зримость. Он обращался в того, кем, как изначально предполагалось, ему и следовало быть. Просто отцу потребовалось время, чтобы износить чуждые ему наслоения, пробиться сквозь них к человеку, которым он был на самом деле. Я наблюдал нечто подобное в лицах других людей — бездомных, лежавших на тротуарах перед барами, в парках, у автовокзалов, стоявших в очередях, которые тянулись к благотворительным миссиям, ожидавших, когда закончится долгая зима. В этих лицах (многие были когда-то красивыми, но красота их погибла) я видел останки того, чем едва не стали их обладатели, — но что-то не задалось, и они обратились в тех, какими были задуманы. Это теория судьбы и характера, она мне не нравится — или я просто не желаю в нее верить. Однако она сидит во мне, как жесткий подрост в лесу. Собственно говоря, не было случая, чтобы я, увидев такого загубленного жизнью человека, не говорил себе: «Вот мой отец. Мой отец — этот мужчина. Когда-то я знал его».
12
То, что мы сделали. То, чего не делали никогда. То, о чем мечтали. Проходит долгое время, и все это собирается в точку.
В среду вечером, после возвращения отца и после того, как мы с Бернер разошлись по комнатам, я слушал, как на кухне разговаривают, смеются, моют посуду родители. Слушал плеск воды. Лязг тарелок, ножей, вилок. Стук открываемой и закрываемой дверцы посудного шкафа. Приглушенные голоса.
— Никто и не подумает никогда, что… — начал отец.
Продолжения я не расслышал.
— Ты собираешься превратить это в семейную прогулку? — спросила мама.
Полилась и затихла вода. Вопрос был задан самым саркастическим ее тоном.
— Никто никогда не подумает, — повторил отец. А следом прозвучало мое имя: — Делл.
— Нет. Ни в коем случае, — сказала мама.
— Ладно.
Звон составляемых стопкой сухих тарелок.
— Так что, ты счастлив? — Слишком громко для того, чтобы я не услышал.
— Счастье-то тут при чем?
— При всем. Абсолютно.
А вот что мне приснилось: я выбегаю в пижаме на кухню, под ее свет, они стоят, смотрят на меня. Мой рослый отец — маленькие глаза его по-прежнему поблескивают. Моя крохотная мать в белых бриджах и красивой блузке с зелеными пуговицами. У нее очень озабоченное лицо. «Я с ним», — говорю я. Кулаки стиснуты. Лицо в поту. Сердце стучит. Родители вдруг начинают уменьшаться — так бывает, когда болеешь и жар сжимает весь мир, удлиняя, впрочем, расстояния. Мои родители становятся все меньше, меньше, пока я не остаюсь в резко освещенной кухне один, а они, достигнув грани исчезновения, должны вот-вот миновать и ее.