Канада

Форд Ричард

Сидя после суда в женской тюрьме Северной Дакоты, что в Бисмарке, мать описала в своей «хронике» и последующие дни, и те, что им предшествовали, — то был подробный отчет о том, что сделали она и отец. Учась в колледже в Уолла-Уолла, мать мечтала стать поэтом и, возможно, решила, что хорошо написанный рассказ об их истории сможет обеспечить ее будущее, когда она выйдет из тюрьмы, — чего так и не случилось. В своей «хронике» она отзывается о нашем отце и его недочетах крайне критично. Себя мать не извиняет, не пытается оправдаться временным помешательством или тем, что ее силой принудили к соучастию в преступлении, не пытается даже объяснить, как отец уговорил ее пойти на это. (Сестре и мне она говорила, что сожалеет о сделанном ими.) Она написала, что и поныне считает себя таким человеком, каким считала всегда, — вдумчивым, умным, наделенным воображением, быть может отчужденным и скептичным, но бережливым и веселым. (Веселой мать не была никогда.) Эти качества и заставляли ее стараться сделать так, чтобы ни Бернер, ни я не пускали

корней в тех местах, куда забрасывала нас служба отца в ВВС. Такие места, считала мать, могли «выхолостить и извратить» все то, что было в нас хорошего и значительного, обратить нас в людей банальных и заурядных, каких в Миссисипи, Техасе, Мичигане, Огайо и прочих штатах, о которых она держалась невысокого мнения, считая их непросвещенными, хоть пруд пруди. Именно эти слова и стоят в ее «хронике»: выхолостить, бережливая, отчужденная, банальные, извратить. Мать считала, что они с отцом поженились совершенно напрасно, — мол, ей следовало сразу сообразить, что, не сделав этого, оба жили бы намного счастливее. Именно там она и написала о браке с профессором колледжа, о том, что могла прожить жизнь поэта, и о прочем в этом роде. Мать говорит в «хронике», что должна была уйти от отца, едва услышав о грабеже, тем более что она все равно думала расстаться с ним. Да только обнаружила, пишет мать, что, хотя все ее мысли на собственный счет (приходившие ей в голову, когда она смотрела на себя в зеркало и видела человека незаурядного, необычного) и были точны и верны, она также была человеком слабым. Раньше ей это было невдомек, но именно тут и крылась, уверяет мама, причина, по которой она вышла замуж за улыбчивого, красивого, романтичного Бева Парсонса. (Конечно, она забеременела, но на этот счет существовали меры, о которых и в 40-х годах были осведомлены даже студентки колледжей.) Именно из-за слабости своей она и не ушла от Бева давным-давно и нас с собой не забрала. Тем самым подтверждалась ее догадка о том, что ничем она от других людей не отличается, а это с неизбежностью (по вывихнутой логике мамы) привело ее к ограблению банка. Не то чтобы она считала себя преступной натурой. Так она никогда не думала. Ее родители не воспитали в ней способности поверить во что-либо подобное (это могло быть как-то связано с тем, что они были евреями там, где никакие евреи не жили, с сохранением чувства своей уникальности, не допускавшего принятия чужих взглядов и предостережений, какими бы разумными те ни были).

О чем думал я — думал, когда мы с Бернер остались совершенно одни в нашем доме, а отец и мать сидели в тюрьме округа Каскейд, — так это о том, до чего же молоды наши родители. Всего-то тридцать семь и тридцать четыре. И о том, что людьми, способными ограбить банк, они не были. Но поскольку банки грабят и вообще-то очень немногие, усмотреть в их поступках какой-либо смысл можно, лишь если верить, что им на роду написано грабить банки, что бы они там на свой счет ни полагали и какое бы воспитание ни получили. Думать иначе я не мог, потому что тогда ощущение происшедшей трагедии раздавило бы меня.

Хотя, конечно, думать о своих родителях, что они всегда принадлежали к разряду людей, из которых получаются преступники, было довольно странно. Выходило что-то вроде чуда шиворот-навыворот. Уверен, именно это и подразумевала моя мать, называя себя «слабой». Для нее слова «преступление» и «слабость» вполне могли означать одно и то же.

9

К утру понедельника что-то в нашем доме переменилось. Произошли некие серьезные события — более серьезные, чем поступление отца на новую работу, или его уход с военной службы, или упаковка вещей и переезд в новый город. Ночью родители просидели за закрытой дверью своей комнаты допоздна, и я знал, они о чем-то спорили. Я понял, что отец решился на какой-то поступок, которого мама не одобряла. Слышал, как несколько раз хлопала дверь их стенного шкафа, как мама говорила: «Это в последний раз…», и «Ты с ним не справишься…», и «Это самая безумная…» Начинала она каждый раз громко, но затем голос ее быстро стихал, и окончания мне разобрать не удавалось. Отец трижды покидал спальню и выходил на переднюю веранду. (До меня доносился стук его каблуков по доскам.) Все три раза он возвращался назад и спор начинался заново. «Ну так что еще ты можешь предложить?» — спрашивал он. И «Ты таких дел всегда побаивалась». И «Так нас, во всяком случае, не сцапают». После этого родители обменялись лишь несколькими короткими фразами. А потом сошли на нет и они. Я покинул мою комнату, зашел на кухню, где продолжал гореть свет, выпил стакан воды. Под дверью родителей светилась оранжевая полоска. А когда я вернулся к себе, в моей постели лежала Бернер. Она ничего мне не сказала. Просто лежала лицом к стене, на которой висели мои вымпелы колледжей, и дышала, продрогшая. В Грейт-Фолсе такого еще не случалось, хотя в маленьких городках, когда мы были детьми, нам доводилось спать в одной постели. Мне было неудобно с ней рядом. Однако я понимал: не будь это важно, она не пришла бы, и понимал также, что и она, как я, слушала разговоры родителей. От нее пахло сигаретами и леденцами, она так и не разделась на ночь. Когда родители примолкли, мы заснули. Проснувшись утром, я обнаружил, что кулаки мои стиснуты, пальцы ноют, а Бернер уже ушла, и, когда я снова увидел ее, разговаривать о случившемся мы не стали. Как будто ничего и не было.

Как правило, настроение у отца по утрам было хорошее. Но

в тот понедельник его одолевали какие-то мрачные мысли. Мама, похоже, старалась не попадаться ему на глаза. Она приготовила завтрак, все мы сели за стол. Поедая яичницу, отец спросил у нас с Бернер, что, по нашему мнению, могли бы мы сделать полезного для Республики, — он всегда задавал этот вопрос, интересуясь нашими планами на день. Я напомнил ему, что сегодня открывается «Ярмарка штата» и мне хочется посмотреть на пчел, — от этого наверняка будет польза. Отец ничего в ответ не сказал, — казалось, он успел забыть о своем вопросе. Он не шутил, не улыбался. Глаза у него были красные. Мать он за завтрак не поблагодарил. И не побрился, что неизменно делал, отправляясь на авиабазу или по каким-нибудь делам. Щеки его отливали унылой синевой. Все мы, сидя за столом, думали, что с отцом творится что-то неладное, однако вопросов никто ему не задавал. Я видел, как мама сердито поглядывает на него сквозь очки. Губы ее были сурово поджаты, как если б она не одобряла что-то в поведении отца.

А еще я обратил внимание на то, что отец не надел ни новых брюк, ни черных тисненых сапог, ни одной из сорочек со сборчатыми карманами, — так он одевался, отправляясь на работу в компании, торговавшей участками земли и ранчо. На нем был старый, еще времен воинской службы, синий летный костюм и пара неглубоких, заляпанных краской белых теннисных туфель — наряд, в котором он косил или поливал лужайку. Уйдя в отставку, отец ножницами срезал с этого костюма знаки различия, а заодно и нашивку, на которой значилось «ПАРСОНС». Я подумал, что он походит сейчас на человека, которому не хочется, чтобы его узнал кто-нибудь из знакомых.

После завтрака разговоров в доме велось еще меньше. Бернер ушла в свою комнату и поставила на проигрыватель пластинку. Мама прибралась на кухне и расположилась на освещенной утренним солнцем веранде с чашкой чая, книжкой кроссвордов и романом, который ей нужно было прочесть перед занятиями у монашек. Я же бродил за отцом по дому. У меня создалось впечатление, что он собирается уехать, и мне хотелось узнать — куда и не могу ли я поехать с ним. Отец забрал из ванной комнаты кожаный футлярчик для туалетных принадлежностей и уложил в него разные разности. Я стоял в двери родительской спальни и смотрел, как он укладывает носки и трусы в старую холщовую сумку, сохранившуюся со времен службы в Военно-воздушных силах. Наша семья никогда никуда не ездила, разве что из одного города в другой перебиралась. Оставаться на одном месте — это такая роскошь, говорил отец. Заветнейшее его желание состояло в том, чтобы жить и жить в одном городе, как все нормальные люди. В нашей стране человек может обосноваться где ему захочется, говорил он. Место рождения здесь ничего не значит. Тем и хороша Америка. О других странах, освобожденных нами во время войны, такого не скажешь, жизнь там всегда была ограниченной строгими рамками, провинциальной. Но теперь я боялся, что они с мамой решили разойтись. Поведение отца показывало мне, как все будет выглядеть, если это случится. Молчание. Недовольство друг другом. Гнев. Другое дело, я никогда не слышал, чтобы они говорили о разъезде.

Когда отец застегнул молнию своей синей сумки (я видел, как он положил в нее револьвер — большой, черный, 45-го калибра, оставшийся у него после воинской службы), я спросил:

— Куда ты собираешься?

Сидевший на краю своей кровати (родители спали на отдельных) отец поднял на меня взгляд. В доме было жарко, как и всегда по утрам. Потолочный вентилятор мы включали только после полудня. А было всего лишь девять часов. Он улыбнулся мне, словно не расслышав вопрос, что временами случалось. Однако выглядел отец уже не так, как за завтраком — мрачным, не выспавшимся, — да и щеки его слегка порозовели.

— Ты кто, частный детектив? — поинтересовался он.

— Да, — ответил я. — Вот именно.

Спрашивать: «Вы с мамой решили разойтись?» — мне не хотелось. Не хотелось услышать, что так оно и есть.

— Я отправляюсь в деловую поездку, — сказал он и снова принялся рыться в сумке.

— Ты вернешься?

— Да конечно, — ответил он. — А что? Хочешь составить мне компанию?

Внезапно за моей спиной появилась мама, прижимавшая к груди книгу. Она положила руку мне на плечо, сжала. При малом росте рука у нее была сильная.

— Никуда он с тобой не поедет, — сказала она. — Я и здесь найду ему дело, которое принесет пользу стране.

Она вытолкала меня в коридор, вошла в спальню, закрыла за собой дверь. И там снова начался разгоряченный разговор, хотя велся он шепотом, потому что родители знали, что я слушаю их. «Ты не можешь… ни при каких обстоятельствах…» — сказала мама. А отец ответил: «Ох, ради Христа задроченного. Поговорим об этом позже». Бранился он очень редко, а мама не бранилась совсем. Вот Бернер, та — да. Научилась от Руди. И потому меня поразили его слова.

Подумав, что мама может внезапно открыть дверь и рассердиться на меня за то, что я подслушиваю, я ушел к себе комнату и сел перед моей зеленой с белым шахматной доской. Я ощущал покой, исходивший от выстроившихся в ряды фигур, которые ждали только приказа, чтобы броситься в бой.

Недолгое время спустя отец вышел из дома, неся холщовую сумку, в которой лежал револьвер, и сел в машину. По каким делам он уезжает, отец так мне и не сказал, он даже не попрощался со мной. Я подозревал, что дела эти никакого отношения к продаже земельных участков или ранчо не имеют, а связаны с индейцем, который приезжал к нашему дому. В любом случае, я знал, что они очень важны, иначе отец не уезжал бы в такой спешке. И чувствовал: в нашей жизни появилось что-то такое, чего прежде в ней не было.